Лев толстой - где любовь, там и бог. Л. Н. Толстой о жизни и любви

Сколько существует человечество, столько оно говорит, поет, пишет стихи о любви, ради которой совершают как прекрасные, так и безобразные поступки. Народная мудрость воплощала свои рассуждения в пословицы, поговорки, а поэты и писатели - в литературные произведения.

Сегодня мы вспомним, как Лев Толстой в романах «Война и мир» и «Анна Каренина» говорит о любви Н. Ростовой, М. Волконской, Н. Ростова и А. Болконского, Анны Карениной.

Непросто было обрести счастье в любви Н. Ростову, одному из самых симпатичных героев «Войны и мира». Слово о Н. Ростове.

Через нравственные искания, сомнения, боязнь, чувство обреченности на несчастье приходит кн. Марья к пониманию любви к конкретному человеку, не только к Богу.

Слово о Марье Волконской.

Невероятно сложный духовный мир, высокие нравственные, моральные оценки окружающих создали вокруг Андрея Болконского отчуждение. Но как раскрылся к людям, к миру Болконский, когда полюбил Наташу. Слово об А. Болконском.

Нелегко пришла к своей любви Наташа: через радость, ликование, отчаяние, горесть и восторг.

Слово о Н. Ростовой.

Афоризм: « Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему» -представляет собой философское вступление к роману.

« Анна Каренина»

В начале романа Анна Каренина изображена «в законе» семейного и общественного быта. Разрыв с Карениным поставил ее «вне закона». «Я не знаю законов»,- говорит Анна. Но она хорошо знает, что представляет собой Алексей Александрович Каренин: « ему нужны только ложь и приличие». Покинув семью, Анна теряет права на сына. «Он отнимает сына,- думает она,- и вероятно, по их глупому закону это можно.

Конфликт получает чрезвычайную остроту. Анна чувствует, что не может жить «в законе», но понимает, что жизнь «вне закона» грозит ей гибелью.

Но смирение было в вышей степени чуждым Анне Карениной.

Слово об А. Карениной.

Л. Толстой трогательно говорит о любви старых Ростовых и Болконского своим детям, о положении Сони в семье, ее чувствах.

Слово о Ростовых, Болконских, Соне.

Любовь к старым Ростовым.

Доброта старых Ростовых скрашивает унизительность положения Бориса и Сони, а молодые просто любят их, поэтому Соня долгие годы не задумывается над тем, что она "облагодетельствованная"; когда же поняла это, она пожертвовала для благополучия дома Ростовых своим счастьем.

Путь Пьера будет полон ошибок, заблуждений и разочарований, но всегда Пьер будет искать истину, добро и справедливость. Борису все это не нужно - он будет искать карьеру, положение, деньги, и все это найдет. Но ведь это он же был, он - тот, с кем тоненькая девочка с счастливым лицом пошла в диванную! Только это он потеряет: простое, естественное счастье, способность любить и быть любимым; останутся у него чины, поместья, ордена, а человека не будет.

Давно, когда он был молод, силен и деятелен, среди многих радостей, заполнявших его жизнь, были дети: Андрюша и Маша для матери; уже тогда- Князь Андрей и Княжна Марья для него. Они были маленькие и принадлежали ему; он воспитывал их, как понимал; хотел вырастить сына умным, благородным, счастливым, а девочку- не такой, как светские барышни, - прекрасной женщиной, может быть, он мечтал о такой женщине и не встретил ее, и в дочери хочет видеть ее черты.

Сын вырос красивым, умным и честным, но это не сделало его счастливым. Он ушел в непонятную жизнь с неприятной женщиной-что остается отцу? Пытается понять сына и заботится о жене, но не так все это мечталось когда он был молод, силен и здоров.

Дочь выросла некрасивая. Никто не понимает, как больно старику, потому он и не может ударить княжну Марью по самому уязвимому. Он растил дочь, он ее учил и воспитывал; он хотел сделать ее умной, образованной- потому так и сердился, когда она не понимала геометрии. И он любит ее, видит за этим некрасивым лицом ее доброту и благородство; он то знает, как бывают прекрасны ее лучистые глаза, - кто достоин этой души, этих глаз? Что они, эти, могут видеть в его княжне? Богатую дурнушку? Эта мысль нестерпима.

Будь дочь красива, кто-то полюбил бы ее, а теперь. посватаются, найдут и в Лысых Горах, но найдут не дочь, а его богатство, его знатный род- и вот уже едут, а она ждет, волнуется; это оскорбляет и ранит старика. Вот почему он не в духе с утра в тот день, когда должен приехать князь Василий с сыном.

Не знает Николай Андреевич, как много сил стоила князю Василию пышная свадьба дочери Элен- нынешней графиней Безуховой.

Элен пристроена. Ипполит, слава богу, в дипломатах, в Австрии-вне опасности; но остается младший Анатоль, с его беспутствами, долгами, пьянством; возникла мысль женить его на княжне Болконской - лучшего и желать нельзя, но удастся ли, ведь старик Болконский крутенек и любит свою дочь. А чем плох Анатоль-красавец и хорошей фамилии.

Элен и Пьер.

Увлекшись Элен, Пьер почувствовал, что "между ним и ею не было уже никаких преград"; это же испытывает и Наташа, влюбившись в Анатоля; брат и сестра Курагины, красивые люди, умеют вызвать к себе слепую и темную страсть, но не любовь, потому что любовь-чувство прежде всего духовное.

Женившись на Элен, Пьер изменил самому себе- за это он горько расплатился.

Любовь Сони и любовь Наташи.

Соня пронесет через всю жизнь свою родившуюся в детстве любовь к Николаю; все в ее жизни будет правильно- слишком правильно и поэтому все бедно. А Наташа, в своих заблуждениях и горестях, не растеряет, а увеличит свое душевное богатство и в конце концов принесет его тому самому Пьеру, на которого сегодня случайно обращается ее оживленный взгляд.

Соня почти ровесница Наташи, говорит: "Что бы ни случилось с ним, со мной, я никогда не перестану любить его- во всю жизнь" - и это будет правдой. А Наташа так не умеет; ей еще нужно научиться любить и пройти через горькие ошибки, но зато уж и любовь ее будет полной, не такой, как тихая, преданная и бескрылая любовь Сони.

Чтобы доказать Соне свою любовь, она разожгла на огне линейку и прижала к руке. Зная добропорядочную Соню, мы не сомневаемся, что она протестовала и возмущалась, - Наташе это неважно: она не столько доказывает Соне свою любовь, сколько себе- свое мужество.

Наташа понимает Бориса: узкий, серый, светлый. Просто она еще не умеет любить, только ждет любви. Борис нужен ей только потому, что восхищается ею: "Мама, а он очень влюблен? Как, на ваши глаза? В вас были так влюблены?" Сама же она, вернувшись к себе от матери, думает не о нем, а о себе, воображая, что ею восхищается "какой- то очень умный, самый умный и самый хороший мужчина".

Он еще не пришел этот мужчина, но Наташа понимает: это не Борис. И он придет, потому что настал час, когда Наташа полюбит.

Андрей Болконский и Пьер Безухов.

Андрей Болконский вернулся домой, к женщине, которую любил когда- то и готов был опять любить- уже иной любовью, не восторженной, юношеской, а любовью зрелого человека, многое передумавшего. Он хотел воспитывать сына и любить свою жену, а она умерла, и он остался один, потому что ни княжна Марья, ни даже отец не могли, оказывается, заменить эту наивную, веселую, может быть, глупенькую женщину, для которой он- князь Андрей- был человеком в жизни.

После разрыва с женой, после крушения всех своих прежних надежд Пьер так хотел найти новую истину, новый смысл жизни, что, конечно, должен был найти ее. Он отправился в поместья с целью облегчить положение крестьян, то есть принести пользу и добро людям. Пьер хочет отпустить крестьян на волю, но главноуправляющий его поместьями объясняет, что это невозможно, тогда он выдвигает новые реформы: облегчение женского труда, сокращение крестьянских работ, уничтожение телесных наказаний, учреждения больниц и школ. Объезжая через некоторое время свои владения, Пьер видит радостные лица людей, благодарных ему.

Вот из этой- то поездки, счастливый от сознания, что он приносит людям добро, Пьер является к князю Андрею. Он жаждет показать, что теперь он "совсем другой, лучший Пьер, чем тот, который был в Петербурге". Он оживлен, рассказывает, расспрашивает, мечтает открыть отчаявшемуся другу свой новый мир деятельной любви к людям: "Только теперь, когда я живу, по крайней мере стараюсь жить для других, только теперь я понял все счастье жизни".

Князь Андрей и Наташа.

Князь Андрей страстно заинтересован реформистской деятельностью Сперанского, он жаждет участвовать в ней, он полон жизни. *

Тогда и входит в его судьбу Наташа. Этого не могло бы случиться два года назад. Он не был готов для любви, и она не была готова. Теперь, воскреснув духовно, он ждет новой любви. И Наташа, пройдя через сочувствие Денисову и самолюбивое удовольствие от новой встречи с Борисом, - пройдя через любовь, обращенную к ней, ждет того, кого полюбит она. Своим обостренным чутьем Наташа знает: до сих пор все это было не то, не ОН. Но должен же ОН прийти.

И он приходит- на бале, где присутствует царь, где « Элен имела большой успех», а Наташа стояла среди дам, «замиравших от желания быть приглашенными», и чуть не плакала.

Пьер попросил своего друга пригласить Наташу, но Князь Андрей и сам узнал ее, угадал ее чувство, понял, что она была начинающая, вспомнил ее разговор на окне и с веселым выражением лица подошел к графине Ростовой. (Графиня Ростова знакомит его со своей дочерью Наташей).

Так началась эта любовь, которую никогда не мог понять старый князь Болконский и так хорошо понял Пьер.

Так началась эта странная любовь двух очень, очень разных людей, - может, потому и полюбили друг друга, что такие разные.

«Князь Андрей, как все люди, выросшие в свете, любил встречать в свете то, что не имело на себе общего светского отпечатка. И такова была Наташа, ее удивлением, радостью, и робостью, и даже ошибками во французском языке».

Чувствует Наташа так же, как он. Теперь вся ее жизнь до встречи с князем Андреем оказалась только ожиданием. Весь свой свет, всю радость, все добро, всю чуткость она копила для него. Она взяла на себя ответственность за человека, которого полюбила. Поэтому "она постоянно угадывала" все его чувства, поэтому спрашивала себя: «Что он ищет во мне?. Что, как нет во мне того, что он ищет этим взглядом?»

Двое нашли и полюбили друг друга. Но не может им быть легко, потому что за каждым из них- свой мир, и полюбить- одно, а понять-другое.

Та самая радость жизни, кипящая в Наташе, та самая радость жизни, которую полюбил в ней князь Андрей, заставляет ее так горько страдать. «Я не хочу. мучится!» - кричит она матери, и это правда: ей не свойственно мучится, ее характер не приспособлен к этому. Ей нужно счастье сейчас же, немедленно- и полное, безоблачное счастье: чтобы Он был все время с ней, здесь, рядом. Князь Андрей не понимает этого, хотя и он не может без нее жить, хотя и его лицо просияло, едва он снова увидел Наташу.

Его ошибкой было то, что он много думал о своей любви и мало- о том, что чувствует она. А в любви нельзя думать только о себе, это неоспоримый закон, и его нарушил князь Андрей.

Почему князю Андрею понравилась Наташа? Он «любил встречать в свете то, что не имело на себе общего светского отпечатка». - Какой улыбкой встретила Наташа приглашение князя Андрея?-. «Замирающее выражение лица Наташи, готовое на отчаяние и на восторг, вдруг осветилось счастливой, благодарной, детской улыбкой». Наташа, как и первая встреча в Отрадном, возбудила в князе Андрее мечты о счастье.

Любовь меняет мироощущение. Князь Андрей делит весь мир на две половины: «Весь мир разделен для меня на две половины: одна-она, и там все счастье надежды, свет; другая половина- все, где ее нет, там все уныние и темнота. »- говорит он Пьеру о своем новом отношении к жизни после встречи с Наташей. И: « Я не могу любить света, я не виноват в этом».

Что касается Наташи, то «изменилась ее нравственная физиономия». В ней сразу загорается «внутренний огонь»- тот огонь любви, который иногда разгорается в княжне Марье и делает ее прекрасной, тот огонь, который никогда не зажигался в Элен, несмотря на то, что на количество своих увлечений она не может жаловаться. Одновременно в Наташе просыпается страх. «Мне страшно при нем, мне всегда страшно при нем». Потом отчаяние (князь Андрей уехал к отцу). «. Как тень, праздная и унылая, ходила по комнатам, вечером тайно от всех плакала. » Она думает, что князь Андрей не вернется. Ей кажется, что над ней «смеются и жалеют о ней»; «. это тщеславное горе усиливало несчастие». Наконец, душевная разрядка: князь Андрей делает ей предложение. «Да, да, - как будто с досадой говорила Наташа, громко вздохнула, другой раз, чаще и чаще, и зарыдала». И новое горе- разлука на год. «Целый год!» Она спешит жить. Прав В. В. Ермилов, когда пишет, -что князь Андрей, согласившись отсрочить женитьбу, совершил непоправимую ошибку. «. Он не смог до конца понять, что Наташа-сама жизнь! И жизнь никого и никогда не ждет. Он не смог, что нельзя остановить жизнь. Жизнь не терпит рассудочных схем». Но вместе с тем эта разлука, может быть, была и необходима; может быть, Наташе, с ее переизбытком чувства, страсти, недоставало еще закаленности, жизненного опыта, через который нужно пропустить любовь, чтобы она стала такой, какой была у князя Андрея.

Что вдруг почувствовал князь Андрей, когда Наташа зарыдала? « В душе его вдруг повернулось что-то: не было прежней поэтической и таинственной прелести желания. », «а. был страх перед ее преданностью и доверчивостью, тяжелое и вместе радостное сознание долга, навеки связавшего его с нею». Наташа «горя не знала». Она окружена всеобщей любовью, всеобщим поклонением. Не зная настоящего горя, маленькие девичьи неприятности (никто не приглашает танцевать) она воспринимала как трагедию.

Легко ли переносила Наташа разлуку с Андреем?- «Я не вынесу этого ожидания»,- думала она. Что она чувствует перед поездкой в театр? «Наташа чувствовала себя в эту минуту такой размягченной, что ей мало было любить и знать, что она любима: ей нужно теперь, сейчас нужно было обнять любимого человека и говорить и слышать от него слова любви, которыми было полно ее сердце». И вот она в театре. Почему она привлекает всеобщее внимание?- «Она поражала полнотой жизни и красоты, в соединении с равнодушием ко всему окружающему».

Наташа и Анатоль.

Наташа переполненная своей любовью к князю Андрею и ответственностью за него, Наташа- после всех мыслей о том, что ей уж теперь нельзя играть жизнью, - в какие-то несколько дней разрушила все свое счастье!

Может быть, первый удар Наташиной любви к Андрею нанесла Марья Дмитриевна- прекрасная, шумная, благородная Марья Дмитриевна, искренне желающая Наташе добра.

Наташе «было неприятно, что вмешивались в ее дело любви князя Андрея, которое представлялось ей таким особенным от всех людских дел, что никто, по ее понятиям, не мог понимать его».

Это вмешательство- пусть самое доброжелательное- оскорбило Наташу своей будничностью. Но ее ждет другое вмешательство-недоброжелательное. На другой день произошла встреча с княжной Марьей. Наташа не сомневалась, что найдет ключ к сердцу отца и сестры Андрея. "Не может быть, чтобы они не полюбили меня, -думала она, - меня все всегда любили.

Княжна Марья хотела полюбить Наташу- и не могла; хотела говорить с ней о князе Андрее, но мешала мамзель Бурьен; а старик Болконский не только не хотел полюбить Наташу, но хотел оскорбить ее- и сделал это.

"Что тебе за дело до них?" - уговаривает Наташу Соня. Она- то умеет любить Николая наперекор его матери, любить его в долгих разлуках. Наташа этого не умеет, потому что она слишком сильно и слишком деятельно любит. "Нет, лучше не думать о нем, не думать, забыть, совсем забыть на это время. Я не вынесу этого ожидания. "

Всю жизнь Наташа ждала ЕГО- и он пришел, сбылись все мечты, а потом он уехал надолго, и жизнь остановилась. Еще в Отрадном, на святках, Наташа мучилась мыслью, что вот так, никуда уходят ее лучшие дни, месяцы; они пусты, прожитые без любви. «Боже мой! Ежели бы он был тут, тогда бы я его не так, как прежде, с какой-то глупой робостью перед чем-то, а по-новому, просто, обняла бы его, прижалась бы к нему, заставила бы смотреть на меня. »- так думает она, глядя на себя в зеркало перед поездкой в театр, где встретит Анатоля. Ей уже мало знать, что она любима, ей нужно ежеминутное восхищение, нужны слова любви, а князя Андрея нет, и появляется Анатоль, который как раз это-то и может ей дать: восхищение, взгляды, слова (придуманные за него Долоховым).

Ничего того, что любил в Наташе князь Андрей, Анатоль не видит. Она возбуждает в нем то же «зверское чувство», которое в лысых горах бросило его к глупой хорошенькой мамзель Бурьен. "Он за ужином после театра с приемами знатока разобрал перед Долоховым достоинство ее рук, плеч, ног и волос и объявил свое решение приволокнуться за нею. Что могло выйти из этого ухаживания-Анатоль не мог обдумать и знать, как он никогда не знал того, что выйдет из каждого поступка.

И тут вмешивается Элен. Без ее помощи Анатоль, вероятно, не смог бы так молниеносно устроить свидание с Наташей наедине, и не было бы у Наташи ощущения, что «вся прежняя чистота любви ее к князю Андрею погибла».

Где-то в самой глубине души Наташа понимает, что Соня права, но, чтобы заглушить сомнения, яростно защищает свою новую любовь. И- в ответ на слова Сони- она садится к столу и пишет записку княжне Марье о том, что она не может быть женой князя Андрея.

А если бы она не написала этой записки? Может быть, тогда все осталось бы по прежнему? Нет. В том-то и дело, что Наташа сама себе не простила бы никогда. Скрыть от князя Андрея свое увлечение, промолчать она не умеет. Все, что она делает, - искренне и честно, как бы ни было безумно.

Мне всегда жалко, что Соня не вышла замуж за Долохова. Может быть, своей преданностью, своим самопожертвованием она действительно возродила бы и очистила его. Ведь умеет же он любить мать, своего «обожаемого ангела» - Соня заслужила такую же любовь, и были бы они счастливы.

Но это невозможно, потому что невозможно. Долохов влюбился в Соню именно из-за того, что увидел, как верно и преданно она умеет любить. Если бы сердце Сони было свободно, Долохов, может, и не заметил бы ее. А теперь она была бы другим человеком, если бы разлюбила Николая и отдала свое сердце Долохову.

Вера Ростова сказала однажды: "В моих поступках никогда ничего не может быть дурного". Соня не думает и не говорит о себе так, но эти слова можно сказать и о ней: в ее поступках никогда ничего не может быть дурного. Ее мир строг и ясен: влюбившись в Николая девочкой, она твердо знает: «что бы ни случилось с ним, со мной, я никогда не перестану любить его - всю жизнь».

А Николаю мало ее верной, преданной, тихой любви! Приехав домой в отпуск, он застает шестнадцатилетнюю Соню расцветшей, по-прежнему любящей и благородной: через посольство Наташи она передает ему, что будет любить его всегда, а он пусть будет свободен от данного полгода назад слова. «Ростов видел, что все это было хорошо придумано ими. Соня. ^поразила его своей красотой. Отчего же ему было не любить ее не жениться даже, думал Ростов, но не теперь. Теперь столько еще других радостей и занятий!» (Курсив мой. - Н. Д.)

Николай не восхищается ею, как Денисов восхищался Наташей; не делит мир на две половины: где одна- там счастье, где ее нет - там уныние и темнота, как делил князь Андрей; Николай не испытывает к ней даже того зверского чувства, которое возбуждает Наташа в Анатоле; его трогает Сонина преданность, ее покорная любовь, но ведь этого все-таки мало, чтобы любить.

И любовь Сони к Николаю могла бы быть иной, более яркой, более страстной, если бы не то положение в доме, которое заставляло бедную племянницу боятся то Веры, то старой графини. Любовь ее бескрылая, но, может быть, именно потому, что ей с самого начала подрезали крылья?

Только один раз, на святках, в Соне проснулась смелая и свободная девушка, но больше никогда Соня не была такой, как в этот вечер, и вернулась к своим узорам, к своему тихому самопожертвованию.

Полковник Берг.

Граф Илья Андреевич объясняет Верину непохожесть на всю свою семью тем, что «графинюшка мудрила» со старшей дочерью. Мало вероятно, чтобы любящая мать могла так много «намудрить». Ростовы, живущие открыто, по-старинному, не задумываясь, просто не заметили, как их старшая дочка становилась все холоднее и эгоистичнее по мере того, как появлялись новые дети и требовали своей доли материнских забот. Конечно, ее баловали, как баловали Николая, и Наташу, и Петю, - но не трое любили друг друга, учились у отца быть добрыми и думать не только о себе. Рядом с ними росли Соня и Борис, нуждавшиеся в душевном тепле. Вера же с детства поняла, что ей мешают остальные дети, что они лишние; недаром она делает выговор Николаю за взятую у нее чернильницу; недаром возмущается «секретами» Наташи и Сони; все они ее раздражают; у нее одна забота - о себе.

Берг правильно выбрал себе жену и правильно рассчитал время, когда сделать предложение. К 1^,809 году он уже не тот безвестный офицер, который сидел в кабинете графа Ростова 1805 году.

«Берг недаром показывал всем свою раненную руку в Аустерлицком сражении правую руку и держал совершенно ненужную шпагу в левой. Он так упорно и с такою значительностью рассказывал всем это событие, что все поверили в целесообразность и достоинство этого поступка, - и Берг получил за Аустерлиц две награды».

Самое поразительное, что, упорно повторяя рассказы об этих подвигах, Берг вовсе не думает о карьере: он любит себя и убежден, что каждый его поступок значителен и важен другим людям, что всем интересно знать, как он отличился. В результате в «1809-м году он был капитан гвардии с орденами и занимал в Петербурге какие-то особенные выгодные места».

Берг женился по любви, как он понимает любовь, «но надо, чтоб жена принесла свое, а муж свое», поэтому он торгуется со старым графам самым натуральным образом: Берг, приятно улыбаясь, объяснил, что, ежели он не будет знать верно, что будет дано за Верой, и не получит вперед хотя части того, что назначено ей, то он принужден будет отказаться.

Когда товарищи Ростова «шутили ему, что он, поехав за сеном, подцепил одну из самых богатых невест в России, Ростов сердился».

Он был честный человек и любил Соню. Но именно честные люди страдают и мучаются угрызениями совести, когда к ним приходит любовь более зрелая, чем та, какую они знали раньше. Честные люди вообще живут сложнее, чем бесчестные.

Анатоль Курагин, привезенный свататься к княжне Марье, не испытывал к ней ни тени любви; она показалась ему удивительно безобразной. Но он, не раздумывая, женился бы на ней, если бы она не отказала. Женился бы на имени и на деньгах ее отца, не утруждая себя сомнениями.

На Николая Ростова, как мы знаем, имела виды Жюли - невеста столь же богатая, как и княжна Марья. Но даже мысль жениться на ее деньгах, не мелькнула у него: он не Борис Друбецкой и не Анатоль.

Получается, что быть плохим человеком легче, чем хорошим. Может быть, это и верно. Но, мы видели это на примере Элен, плохому человеку просто не даны многие радости, доступные хорошему. Никогда в жизни Анатоль не испытывал того чувства, которое охватило Николая Ростова в церкви при виде молящейся княжны Марьи, - это чувство нужно было заслужить духовной работой.

Но ведь Николай не слишком-то любил задумываться! Мы и раньше знали, что он человек простой, рассуждать не любит, «затем в гусары пошел». Даже когда на его глазах совершилась чудовищная несправедливость: царь отказался оправдать Денисова- Ростов предпочел остаться не рассуждающим солдатом: подчиниться царскому слову и пить, чтобы не задумываться. И теперь, на войне, он твердо знал, "что ему думать нечего, что на то есть Кутузов и другие. " Более того, ему даже враждебными, неприятными кажутся всякие «умствования», склонность мыслить. « В мужчинах Ростов терпеть не мог видеть выражение высшей, духовной жизни (оттого он не любил князя Андрея), он презрительно называл это философией, мечтательностью. »

Но это же «выражение высшей, духовной жизни» он ценил в своей сестре; потому так поразило его Наташино пение в вечер рокового проигрыша; потому так любовался он Наташей, когда она плясала у дядюшки, и так любил вечерние поэтические разговоры с ней. Его чувство к Соне вспыхнуло в тот единственный вечер, когда она стала похожа на Наташу, - на святках, в морозную сказочную ночь.

Сам того не зная, Николай ждал женщины, живущей духовной жизнью. Княжна Марья, возникнув на его военной дороге, оказалась именно этой женщиной, но он чувствовал себя несвободным, потому что дал слово Соне; он боялся самого себя и придирчиво искал правду: хотел понять до конца, что влечет его к княжне Марье, и боялся - а вдруг ее богатство все-таки имеет для него значение?

Вот почему он сердился, когда товарищи подшучивали над его знакомством с княжной Волконской. Вот почему, встретившись с княжной Марьей во второй раз - в Воронеже, - «Николай долго один ходил взад и вперед по комнате, обдумывая свою жизнь, что с ним редко случалось». „,

Он приехал в Воронеж «в самом веселом расположении духа», чувствуя себя вправе развлекаться после сражений, к которым ему еще предстояло вернуться. В этом провинциальном городе, «где мужчин не было никого, кто бы сколько-нибудь мог соперничать с георгиевским кавалером, ремонтером-гусаром и вместе с тем добродушным и благовоспитанным графом Ростовым», Николай ведет себя вовсе не благовоспитанно, а развязно и даже пошло, но все это -ДО встречи с княжной Марьей.

Когда губернаторша сказала, что его хочет видеть важная дама, племянницу которой он спас, Николай ответил: «Мало ли я их там спасал!»

Эти хвастливые слова - последнее, что он сказал в пошлом тоне. Как только до его сознания дошло, что речь идет о княжне Марье Ростов испытывал непонятное для него самого чувство застенчивости, даже страха".

Ему еще и в голову не приходило, что это любовь. Но когда губернаторша, желая сосватать ему княжну Марью, сказала, что она "совсем не так дурна", Николай почувствовал себя обиженным. Конечно, в его глазах княжна Марья вовсе не дурна!

И совершенно так же, как Пьер в занятой французами Москве вдруг рассказал о своей любви к Наташе чужому человеку Рамбалю, «Николай вдруг почувствовал желание и необходимость рассказывать все свои задушевные мысли. этой почти чужой женщине» - воронежской губернаторше.

Кто виноват, что не сложилось счастье Николая и Сони? Есть много причин, одна из них - война, задержавшая Николая в полку и столкнувшая его с княжной Марьей. Виновата, конечно, его мать, мешавшая этому браку, и воронежские дамы, которые решили женить графа Ростова на княжне Волконской. Но главная причина разрыва Николая с Соней- характеры обоих, потому что нигде так полно не раскрывается характер человека, как в любви.

Казалось бы, Ростов преобразился от встречи с княжной Марьей: он обдумывал свою жизнь, он «с несвойственной ему проницательной наблюдательностью замечал все оттенки характера княжны Марьи. » Но в то же время он остался собой, и Толстой напоминает об этом: «Как в Тильзите Ростов не позволил себе усомниться в том, хорошо ли то, что признано всеми хорошим», так и теперь он поддался влиянию воронежских дам: ему так легче -предоставить событиям идти, как идут.

«Мне часто в голову приходило, что это судьба», - сказал Николай губернаторше. Стремление свалить все на судьбу так характерно для него: ведь против судьбы не пойдешь! Но мысль о Соне мучит Николая, и ему приятно слышать от губернаторши те самые слова, которых он не хотел слышать от матери, - о бедности Сони, о невозможности его брака с ней. Он обманывает себя, потому что в душе уже знает, что с Соней все кончено, - казнит себя и презирает, но знает это непреложно.

А княжна Марья ничего не знает о Соне. У нее свои муки совести: сейчас, когда только что умер отец, брат тяжело ранен, несчастье нависло над всей страной, она не считает себя вправе думать о своих личных мечтаниях и надеждах. Отсюда « не радостное, но болезненное чувство», овладевшее ею, когда опять появился Ростов, и ее решение держать себя с ним сдержанно.

Но все эти сомнения, все решения, принятые обоими, все рушится само собой, стоит им увидеть друг друга. "Полным достоинства и грации движением она с радостной улыбкой приподнялась, протянула ему свою тонкую, нежную руку и заговорила голосом, в котором в первый раз звучали новые, женские грудные звуки".

Мадемуазель Бурьен с изумлением смотрит на княжну марью: она-то умеет принарядить себя бантиками и прической, но не знает она, что любовь преображает человека сильнее, чем любое искусство.

Здесь рассказывается о княжне Марье, Толстой впервые говорит о той внутренней духовной работе, которая делает человека прекрасным. И это была «недовольная собой работа»! Как в Элен самое уродливое- ее постоянное довольство собой, так красота княжны Марьи- в ее страданиях, стремлении к добру, в ее склонности обвинять и упрекать себя.

Соня преданно любила Николая- но в ней самой было того духовного огня, который переполнял Наташу княжну Марью, хотя и по- разному. Соня была своя, понятная, близкая- именно поэтому он не мог восторженно любить ее. Княжна Марья была далека и «он не понимал ее, а только любил».

Это поразительная формула любви, в которой непременно должно оставаться что- то непонятное. Ведь то, что чувствовал Николай: «существо, бывшее перед ним, было совсем другое, лучшее, чем все те, которые он встречал до сих пор, и лучшее, главное, чем он сам», - это же чувство владело Пьером, когда он понял, что любить Наташу, и Левиным в его любви к Кати; это чувство необходимо любви, хотя иногда оно бывает обманчиво.

Но ведь жалко Соню. За что судьба обделила ее? Будь она не сиротой, а богатой невестой, все могло обернуться иначе. Для Николая оказалось благом то, что Соня- бесприданница, а княжна Марья богата. Но для Сони.

Есть что-то очень горькое в тех страницах, где рассказано, как Соня решилась освободить Николая от его слова. Так понятен ее скрытый бунт против старой графини, которая сначала измучила Соню намеками и оскорблениями, а потом со слезами молила ее пожертвовать собой и отплатить «за все, что было для нее сделано. »

Старая графиня- прежде всего мать, и мы уже видели, что слепая страсть материнства может толкнуть ее на поступок, по меньшей мере, неблагородный. Но когда она отказалась дать подводы раненым, Наташа в своем бурном порыве пристыдила мать. Почему же теперь Наташа молчит? Ведь сожгла же она себе руку линейкой, чтобы доказать любовь к Соне, - оказывается, совершить этот смелый детский поступок было куда легче, чем изо дня в день спорить с матерью из-за Сони.

Наташе не до того. Возле нее раненный, умирающий князь Андрей- может ли она во всю силу души думать о Соне? Да и любит она свою мать, как вступить с ней в долгий, непрерывный конфликт? Нельзя осудить Наташу, но Соне от этого не легче- старая графиня в своем страстном материнстве поступает неблагородно, и некому удержать ее.

Хотелось бы думать, что любовь всегда- высокое, очищающее чувство. Но это не так: любовь бывает и нечистой, и бесчестной. Достаточно вспомнить Пьера, с его темной страстью к Элен, или низкое, зверское чувство Анатоля к Наташе, да и стыдную влюбленность, толкнувшую Наташу к Анатолю.

Но материнская любовь- самое чистое, самое бескорыстное из всех чувств! И она может обернуться низостью, если не контролировать ее разумом, если в этом высшем из проявлений человечности отказаться от сомнений, позволить себе все и не упрекать себя.

Ростовы вырастили Соню, как своих детей. Когда они взяли ее в свой дом, то, во- первых, не задумывались, что будет, когда она вырастет, а во-вторых, тогда они были богаты.

Еще в 1806 году старую графиню не пугала нежная дружба сына с бесприданницей Соней. Но чем ближе семья была к разорению, тем дальше старая графиня уходила от племянницы: ее страстного материнского чувства хватало только на своих, родных- и это безнравственно.

Можно ли было брать девочку в дом, чтобы потом попрекнуть ее этим? Есть поступки, которые нельзя оправдать ничем, - такого поведения старой графини с племянницей, и Соня в глубине души понимает это. «Жертвовать собой для счастья других было привычкой Сони». Но все ее жертвы подсознательно имели одну цель- стать достойней, лучше, выше в глазах Николая. Теперь она должна была «отказаться от того, что для нее составляло всю награду жертвы, весь смысл жизни». И в Сониной душе созрел бунт- она «решилась ждать свидания с Николаем с тем, чтобы в этом свидании не освободить, но, напротив, навсегда связать себя с ним».

Ее новое чувство к Николаю- «страстное чувство, которое стояло выше и правил, и добродетели, и религии» - осталось ему неизвестным. Он-то знал тихую, преданную и пресную любовь Сони, от этой любви он отказался. Может быть, если бы они встретились. Может быть, если бы князь Андрей остался жив.

Соня понадеялась на эти «если бы». Она не очень искренне написала свое письмо с возвращением данного слова, но кто осмелится упрекнуть ее за эту неискренность, продиктованную любовью?

У Толстого нет счастливых разрешений всех невзгод. Его герои далеко не всегда получают заслуженное счастье, их жизнь сложна. Мы до сих пор плачем и смеемся над страницами его книг, потому что все в них- как на самом деле: горе и радость, мир и война, любовь и смерть. „,

Отношение Пьера к Элен.

Какое чувство вызывала в нем Элен? - «Что-то гадкое есть в том чувстве, которое она возбудила во мне, что-то запрещенное. » Но она была страшно близка ему. Она имела уже власть над ним. «И между ним и ею не было никаких преград его собственной воли». - Что же удерживало Пьера от решительного шага?- «Пьер принадлежал к числу тех людей, которые сильны только тогда, когда они чувствуют себя вполне чистыми». Вот это качество Пьера и отделяет его резко от общества Курагиных и Шедер, которым незнаком этот нравственный критерий. В красоте Элен не было того возвышающего душу начала, которое свойственно красоте человека и заставляет в немом восторге смотреть на статую Венеры Милосской. Но любопытно, что, подчеркивая низость светского общества, Толстой утверждает, что хотя тяготение Пьера и Элен друг к другу было чисто животного характера, в их отношениях было больше человечности, чем в интересах этого общества. «Среди тех ничтожно- мелких, искусственных интересов, которые связывали это общество, попало простое чувство стремления красивых и здоровых молодых мужчины и женщины друг к другу. И это человеческое чувство подавило все и парило над всем их искусственным лепетом».

Удивляет полное отсутствие одухотворенности в Элен. Элен «грубым движением головы перехватила его губы и свела их со своими. Лицо ее поразило Пьера своим изменившимся, неприятно-растерянным выражением». Лицо светской красавицы становится неприятным, когда она впервые целует будущего мужа.

Так победой сил заканчивается столкновение нравственного, но пассивного начала, заложенного в Пьере, с активным хищничеством семейства Курагиных.

Толстому важно выяснить, в чем истинная прелесть женщины. Только что читатель брезгливо, даже с отвращением смотрел на красавицу Элен. Грудь, спина, оголенная по последней моде, «тепло ее тела, запах духов и скрып ее корсета»- вот что составляет Элен. Глаза, лицо - вне поля зрения художника, когда он обращает внимание на лицо Элен, то вместе ^ Пьером поражается тому, сколь оно неприятно - «А как Толстой описывает внешность княжны Марьи? -" нехорошо было не платье, но лицо и вся фигура княжны. Как ни видоизменяли раму и украшение этого лица, само лицо оставалось жалко и некрасиво". И вдруг крупным планом- деталь: «большие прекрасные глаза, полные слез и мысли». Эта мысль, эти слезы делают княжну прекрасной той нравственной красотой, какой нет ни у Элен, ни у маленькой княгини, наиболее яркая черта которой- «губка с усиками», ни у Бурьен с ее хорошеньким лицом. Какие же чувства отражались в прекрасных глазах княжны Марьи? -В душе ее - два начала: языческое и христианское. Мечта о радости земной любви к мужу, о ребенке, «какого она видела вчера у дочери кормилицы», -и мысли о боге, опасение, что все это- искушение дьявола.

Из сестер Ростовых Берг выбрал Веру. Почему ему понравилась Вера, а не Наташа?- «. Я люблю ее, потому что у нее характер рассудительный- очень хороший. Вот другая ее сестра- одной фамилии, а совсем другое, и неприятный характер, и ума нет такого, и эдакое, знаете?. Неприятно. »

Бергу Наташа, олицетворяющая для князя Андрея счастье, неприятна. - Что же олицетворяет счастье для Берга?- «Берг, проткнув его быстро языком, выпустил круглое маленькое колечко табачного дыма, олицетворявшее вполне его мечты о счастье». - Что, по его мнению, должно быть основой семейного благополучия?- « У меня служба- у нее связи и маленькие средства». Эти «маленькие средства» Берг, «почтительно, приятно улыбаясь», вымогает у старика Ростова. «Кротко» улыбнувшись, он заявляет, что «никак не может устроиться в новой жизни, не получив чистыми деньгами 30 тысяч». Улыбка мещанина- одна из тех улыбок, которая, по убеждению Толстого, раскрывает человеческую суть. К «новой Жизни» стремятся князь Андрей и Пьер, они ищут и не могут найти ее. Бергу все предельно ясно, и его «новая жизнь» стоит так дешево- всего 20-30 тысяч чистыми.

Как сравнила Наташа Бориса с Пьером.

Борис, признается она, «не совсем в моем вкусе- он узкий такой, как часы столовые. Узкий, знаете, серый. » А Безухов- тот «синий, темно- синий с красным, и он четвероугольный». У Наташи порой появляется способность к такому восприятию людей, мира, которое характерно для художника-абстракциониста. Она чувствует сущность человека и это свое чувство стремиться, но не может передать. - Вспомним, как Наташа разглядывала Бориса, впервые появившегося у них после войны. - Борис «чувствовал на себе тяжесть этого упорного, ласкового взгляда»; Наташа глядит на него «исподлобья», глаза у нее «любопытные, вызывающие и несколько насмешливые». И после этих наблюдений- вывод: «узкий. как часы столовые. серый. ». Друбетской, подобно Долохову, как пробка из воды, выталкивается из Наташиного поэтического мира, ибо недостоин его. Наташу должен оценить кто-то другой, «какой-то очень умный, самый умный и самый хороший мужчина». Борис заметил, что Наташа- девушка почти без состояния, поэтому она теряет для него интерес; богатство ее натуры- ничто в сравнении с бедностью приданного, которое дают за ней. И Борис теряет истинное человеческое богатство. Ведь Наташа права была, когда думала о себе: «Все, все в ней есть. умна необыкновенно, мила, и потом хороша, необыкновенно хороша, ловка- плавает, верхом ездит отлично, а голос! Можно сказать, удивительный голос!» Борис меняет необыкновенного человека на обыкновенные деньги, как Берг покупает новую жизнь за 20 тысяч чистыми.

Как меняется Наташа под влиянием любви Пьера.

Наташа уже смотрит на него «блестящими, оживленными глазами». Оживленными, потому что в них проснулась любовь к жизни. У нее появляется и шаловливая улыбка. «. Сила жизни, надежды на счастье всплыли наружу и требовали удовлетворения. »; ей было «радостно и весело». Как в исканиях Пьера и Андрея отразилось богатство человеческого разума, жажда человека к познанию смысла жизни, так в развитии Наташи отразилось все богатство настоящего человеческого сердца, с его способностью к бесконечной тоске и бесконечному счастью.

Элен и Анатоль.

У Анатоля и Элен чувственность развита за счет остальных человеческих качеств. Чувственность стала их сущность.

Сближение с Элен и Анатолем пробуждает в людях животное начало. Вспомним, что чувствовал Пьер, познакомившись с Элен («Что-то гадкое есть в этом чувстве, которое она возбудила во мне, что-то запрещенное»). Тоже повторилось в Лысых Горах, когда туда приехал Анатоль Курагин. И теперь- какое чувство возбудил Анатоль в Наташе?- Она все время вспоминала этого человека, «умевшего возбудить в ней непонятное для нее и страшное чувство». - Какую роль сыграла Элен в сближении его с Наташей?- Анатоль просил ее свести его с Наташей, и для этого она приехала к Ростовым. Мысль свести брата с Наташей забавляла ее». - Как чувствовала Наташа в том мире, в который ввела ее Элен и каким представлялся ей этот мир? «Она. чувствовала себя опять вполне безвозвратно в том странном, безумном мире, столь далеком от прежнего, в том мире, в котором нельзя было знать, что хорошо, что дурно, что разумно и что безумно».

Анна Каренина

Чем больше она узнавала Вронского, тем больше она любила его самого и за его любовь к ней. Наружность его, изменившаяся в штатском платье, была для неё привлекательна, как для молодой влюбленной. Во всем, что он говорил, думал и делал, она видела что-то особенно благородное и возвышенное. Её восхищение часто пугало её, она не могла найти в нем ничего непрекрасного. Она не смела показывать ему своего ничтожества перед ним. Он, по её мнению, имевший такое определенное призвание к государственной деятельности, в которой должен был играть видную роль, - он пожертвовал честолюбием для неё, никогда не показывая ни малейшего сожаления. Он был, более чем прежде, любовно- почтителен к ней.

Во время поездки по Италии она чувствовала себя «непростительно счастливою».

« Ты пойми, что я люблю равно, но обоих больше себя, два существа – Сережу и Алексея», - говорила она.

« - Только эти два существа я люблю, и одно исключает другое. Я не могу их соединить, а это мне нужно.

А. Вронский скоро почувствовал, что в душе его поднялись желания желаний, тоска. Независимо от своей воли, он стал хвататься за каждый мимолетный каприз, принимая его за желание и цель. Шестнадцать часов надо было занять чем-нибудь, так как они жили за границей на совершенной свободе, вне того круга условий общественной жизни, который занимал время в Петербурге.

Вронский и Анна, все в тех же условиях, так же, не принимая никаких мер для развода, прожили все лето и часть осени в деревне. Но оба чувствовали, чем долее они жили одни, в особенности осенью и без гостей, что они не выдержат этой жизни и что придется изменить всё.

Был полный достаток, было здоровье, был ребенок, и у обоих были занятия. Анна без гостей все также занималась собою и очень много занималась чтением – все те книги, о которых с похвалой упоминались в получаемых его иностранных газетах и журналах. Предметы, которыми занимался Вронский, она изучала по книгам и специальным журналам.

Но главная забота ее все-таки была она сама – она сама, насколько она дорога Вронскому, насколько она может заменить для него все, что он оставил. Вронский ценил это, сделавшееся единственного целью её жизни, желание не только нравится, но служить ему, но вместе с тем и тяготился теми любовными сетями, которыми она старалась опутать его.

«Чего он искал во мне? Любви не столько, сколько тщеславия»

«Да в нем было торжество тщеславия успеха. Разумеется, была и любовь, но большая доля была гордость успеха. Он хвастался мной. Теперь это прошло. Гордится нечем. Если я уеду от него, он в глубине души будет рад» «Моя любовь все делается страстнее и себялюбивее, а его все гаснет и гаснет. У меня все в нем одном. А он все больше и больше хочет уйти от меня. Он говорит мне, что я бессмысленна ревнива».

Если бы я могла быть чем-нибудь, кроме любовницы. Он уже давно не любит меня. А где кончается любовь, там начинается ненависть. И я делаю его несчастным, и переделать ни его, ни меня нельзя.

Сережа? – вспомнила она. - Я тоже думала, что любила его. А жила же я без него, променяла же его на другую любовь и не жаловалась.

Для неё весь он, со всеми его привычками, мыслями, желаниями, со всем его душевным и физическим складом, был одно – любовь к женщинам, и эта любовь, должна была быть вся сосредоточена на ней одной, а любовь эта уменьшалась, следовательно, он должен был часть любви перенести на другую женщину, - и она ревновала. Она ревновала его не к какой-нибудь женщине, а к уменьшению его любви. Не имея предмета для ревности, она отыскивала его.

Он не мог жить, зарывшись в деревне, как она того хотела. Ему необходимо было общество, и он поставил её в это ужасное положение, тяжесть которого он не хотел понимать. И опять он же был виноват в том, что она разлучена с сыном.

Вронский между тем, несмотря на полное осуществление того, чего он желал так долго, не был вполне счастлив. Он скоро почувствовал, что осуществление его желания доставило ему только песчинку из этой горы счастья, которой он ожидал.

Многие семьи по годам остаются на старых местах, постылых обоим супругам, только потому, что нет ни полного раздора, ни согласия.

Раздражение, разделявшее их, не имело никакой внешней причины. Это было раздражение внутреннее, для неё основанием было уменьшение его любви, для него – раскаяние в том, что он поставил себя ради неё в тяжелое положение.

И смерть, как единственное средство восстановить в его сердце любовь к ней, наказать его и одержать победу. Нужно было одно – наказать его.

Она опять с наслаждением стала думать о том, как он будет мучаться, раскаиваться и любить её память, когда уже будет поздно.

Смерть не казалась ей более так страшна и ясна, и самая смерть не представлялась более неизбежною.

«Я не умоляю его простить меня. Я покорилась ему. Признала себя виноватою. Зачем? Нет, я не покорюсь ему; я не позволю ему воспитывать себя».

Анна приходит к отречению от своего круга. «Все ложь, все обман, все зло, « - говорит она накануне гибели. Все вопросы решались отрицательно, и это убивало её волю к жизни.

Многие помнят Толстого почтенным старцем, но не будем забывать, что и он был молод. Лев Толстой очень любил женщин. Естественная для любого мужчины страсть оказалась для «зеркала русской революции» непосильным бременем, с которым он всю жизнь боролся…

Жажда семейной жизни и чувственное влечение к женщине - вот два основных настроения, держащих в своей власти молодого Толстого. ...Первой ступенью к раскрытию этой новой стороны жизни было для Толстого его изменившееся отношение к горничной:

«Одно сильное чувство, похожее на любовь, я испытал, только когда мне было 13 или 14 лет, но мне не хочется верить, чтобы это была любовь; потому что предмет была толстая горничная (правда, очень хорошенькое личико), притом же от 13 до 15 лет - время самое безалаберное для мальчика (отрочество), - не знаешь, на что кинуться, и сладострастие в эту эпоху действует с необыкновенною силою».

Свой дневник Л. Н. Толстой вёл с юных лет до конца жизни.

Когда Толстой писал «Воскресение», ...Софья Андреевна резко напала на него за главу, в которой он описывал обольщение Катюши.

Ты уже старик, - говорила она, - как тебе не стыдно писать такие гадости.

Когда она ушла, он, обращаясь к бывшей при этом М. А. Шмидт, едва сдерживая рыдания, подступившие ему к горлу, сказал:

Вот она нападает на меня, а когда меня братья в первый раз привели в публичный дом и я совершил этот акт, я потом стоял у кровати этой женщины и плакал!

Женщин не иметь!

Перед отъездом из Казани перед 19-летним юношей уже встает вопрос об изменении направления всей его жизни.

Он заболевает (быть может, беспорядочная жизнь была причиной этой болезни), поступает в клинику и здесь делает первую запись в дневнике:

«Вот уже шесть дней, как я поступил в клинику, и вот шесть дней, как я почти доволен собой... Главная же польза состоит в том, что я ясно усмотрел, что беспорядочная жизнь... есть не что иное, как следствие раннего разврата души».

В таком настроении он... уезжает в Ясную Поляну... вырабатывает «правило»:

«Смотри на общество женщин как на необходимую неприятность жизни общественной и, сколько можно, удаляйся от них».

Вся жизнь молодого Толстого проходит в выработке строгих правил поведения, в стихийном уклонении от них и упорной борьбе с личными недостатками.

«Вчерашний день прошел довольно хорошо, исполнил почти все; недоволен одним только: не могу преодолеть сладострастия, тем более, что страсть эта слилась у меня с привычкою».

«Каждый день моцион. Сообразно закону религии, женщин не иметь».

...«Приходила за паспортом Марья... Поэтому отмечу сладострастие». «После обеда и весь вечер шлялся и имел сладострастные вожделения». «Мучает меня сладострастие, не столько сладострастие, сколько сила привычки».

О любви

В Казани Толстой был увлечен Зинаидой Модестовной Молоствовой, воспитанницей Родионовского института благородных девиц. Ей было 21 - 22 года, и она была почти невестой другого человека. Несмотря на это, она все мазурки танцевала со Львом Николаевичем и явно интересовалась им.

Дело в том, что семья Толстых хорошо знала госпожу Загоскину, начальницу этого института. Кроме того, с Зинаидой вместе училась сестра Толстого - Мария, и была ее подругой. Поэтому Зинаида не раз бывала у Юшковых, родственников Толстых, и там познакомилась с Львом Толстым.

Современники говорили о ней: «Она была не из самых красивых, но отличалась миловидностью и грацией. Она была умна и остроумна. Ее наблюдения над людьми всегда были проникнуты юмором, и в то же время она была добра, деликатна по природе и всегда мечтательно настроена».

В возрасте 23 лет Толстой отправляется на Кавказ с братом Николаем и по пути живет в Казани неделю. Тогда он в последний раз встречается с Зинаидой. Об этом пишет своей сестре:

«Госпожа Загоскина устраивала каждый день катания в лодке. То в Зилантьево, то в Швейцарию и т.д., где я имел часто случай встречать Зинаиду… так опьянен Зинаидой».

Позже он упоминает это и в дневнике:

«Я жил в Казани неделю. Ежели бы у меня спросили, зачем я жил в Казани, что мне было приятно? Отчего я был так счастлив? Я не сказал бы, что это потому, что я влюблен. Я не знал этого. Мне кажется, что это - то незнание и есть главная черта любви, составляет всю прелесть ее<…>. Помнишь Архиерейский Сад, Зинаида, боковую дорожку? На языке у меня висело признание, и у тебя тоже… Мое дело было начать, но, знаешь, отчего, мне кажется, я ничего не сказал? - Я был так счастлив, что мне нечего было желать».

«...Я ни слова не сказал ей о любви, но я так уверен, что она знает мои чувства...»

Этим дневниковым записям соответствуют строки из рассказа «После бала»:

Иван Васильевич, который, будучи уже великовозрастным, вспоминает, «что без вина был пьян любовью» к Вареньке Б. и так же, как сам Толстой, не признался ей в своих чувствах.

«Мы ничего не говорили о любви. Я не спрашивал ни ее, ни себя даже о том, любит ли она меня. Мне достаточно было того, что я любил ее».

Самыми отрадными воспоминаниями для Толстого была память о Казанском периоде. Но Толстой так и не решился открыться Зинаиде. Кавказ оставил в Толстом самые дорогие воспоминания... Однако... ...продолжается...все та же борьба человека с низшими страстями...

Николай и Лев Толстые. Фотография 1850-х гг

В Петербурге в 1855 году Лев Николаевич встречается с Александрой Алексеевной Дьяковой, сестрой своего друга. Еще в юности он был увлечен ею... Уже три года, как Александра Алексеевна замужем за А. В. Оболенским, но при встрече чувство вновь захватывает Толстого.

«...Я не ожидал ее видеть, поэтому чувство, которое она возбудила во мне, было ужасно сильно...

Потом она нечаянно проводила меня до дверей. Положительно, со времен Сонечки (Софья Павловна Колошина. Детская любовь Л. Н. Толстого) у меня не было такого сильного чувства».

Толстой не забыл Оболенскую. И позднее новые встречи опять волновали его. 6 ноября 1857 года Толстой отметил в дневнике:

«А. прелесть. Положительно женщина, более всех других прельщающая меня. Говорил с ней о женитьбе. Зачем я не сказал ей все». «А. держит меня на ниточке, и я благодарен ей за то. Однако по вечерам я страстно влюблен в нее и возвращаюсь домой полон чем-то, счастьем или грустью, - не знаю».

Попытка брака

28 мая 1856 года Лев Николаевич выезжает в Ясную Поляну. В деревне он возобновляет знакомство с семьей Арсеньевых... Лев Николаевич ставит перед собой неотложную задачу - женитьбу - и объектом выбирает Валерию Арсеньеву.

Старшая дочь дворянина Арсеньева, двадцатилетняя Валерия, показалась ему тем самым долгожданным идеалом. Его встреча с Валерией Арсеньевой случилась ровно через месяц после того, как он впервые увидел свою будущую жену Соню Берс...

10 августа. Мы с В. говорили о женитьбе, она не глупа и необыкновенно добра».

В течение месяцев, когда Толстой почти ежедневно виделся с Арсеньевой... он записывал: «Ездил со сладострастными целями верхом, - безуспешно». «Наткнулся на хорошенькую бабу и сконфузился».

Валерия с удовольствием кокетничала с молодым графом, мечтала выйти за него замуж, но уж очень разное у них было представление о семейном счастье. Толстой мечтал, как Валерия в простом поплиновом платье будет обходить избы и подавать помощь мужикам. Валерия мечтала, как в платье с дорогими кружевами она будет разъезжать в собственной коляске по Невскому проспекту. Когда различие это разъяснилось, Лев Николаевич понял, что Валерия Арсеньева - отнюдь не тот идеал, который он искал, и написал ей почти оскорбительное письмо, в котором заявил:

«Мне кажется, я не рожден для семейной жизни, хотя люблю ее больше всего на свете».

Целый год Толстой переживал разрыв с Валерией, на следующее лето поехал снова ее увидеть, не испытав никаких чувств: ни любви, ни страдания. В дневнике он записал:

«Боже мой, как я стар!.. Ничего не желаю, а готов тянуть, сколько могу, нерадостную лямку жизни...» Соне Берс, его суженой, в тот год исполнилось двенадцать лет.

После неудачной попытки жениться Толстой отдается светским увлечениям. «Тютчева, Свербеева, Щербатова, Чичерина, Олсуфьева, Ребиндер - я во всех был влюблен», - записывает Лев Николаевич... К этому списку следует прибавить... и сестер Львовых.

С княгиней Екатериной Львовой Толстой знакомится в Дрездене. «Она мне очень нравится, - записывает он в дневнике, - и, кажется, я дурак, что не попробую жениться на ней»... «Был у Львовых, и как вспомню этот визит - вою. Я решился было, что это последняя попытка женитьбы, но и то ребячество».

Через несколько месяцев он делится своими переживаниями с А. А. Толстой:

"Я был в наиудобнейшем настроении духа для того, чтобы влюбиться... Катерина Львова красивая, умная, честная и милая натура; я изо всех сил желал влюбиться, виделся с нею много и никакого!.. Что это, ради Бога? Что я за урод такой? Видно, у меня недостает чего-то…”

Молодой граф был серьезно увлечен княжной Екатериной Трубецкой.

В дневнике мы встречаем еще новые имена, например, имя княжны Екатерины Трубецкой... ...На Екатерине Федоровне Тютчевой (дочери поэта) внимание Толстого задерживается на несколько месяцев.

8 января. Нет, не вздор. Потихоньку, но захватывает меня серьезно и всего...

26 января. Шел с готовой любовью к Тютчевой. Холодна, мелка, аристократична. Вздор!»

Еще через полгода он пишет А. А. Толстой:

«К. Тютчева была бы хорошая, ежели бы не скверная пыль и какая-то сухость и неаппетитность в уме и чувстве... Иногда я езжу к ним и примериваю свое 30-летнее спокойствие к тому самому, что тревожило меня прежде, и радуюсь своим успехам»

Екатерина Федоровна Тютчева

Высокомерие и аристократизм Екатерины Тютчевой, дочери поэта, удержали Льва Николаевича от предложения руки …

В Кларане записывает:

"Поехал верхом. Духи сена, круглые фруктовые деревья; на деревьях женщины и мужчины рвут вишни и поют по-тирольски, небо все необстоятельное, лазурь разлита повсюду. Зугское озеро сине. Дома любовался хозяйской дочерью, даже было что-то легкое, сладкое воспоминание о ней, когда я вернулся в комнату. У нее милая физиономия и улыбка, и она умна, даже рефлектерка немножко" (Дневник. 10 июля 1857 г).

Через день: - "Пошел пешком, кретины. Милый народ, шутливо кретинически добродушный. Старушка с зонтиком. Девочки. Две девочки из Штанца заигрывали, и у одной чудные глаза. Я дурно подумал и тотчас же был наказан застенчивостью. Славная церковь с органом, полная хорошеньких. Пропасть общительных и полухорошеньких... “.

Через несколько месяцев по возвращении из-за границы, в период своих светских увлечений, Толстой вступает в связь с замужней крестьянкой Аксиньей. Связь эта продолжается долго и оставляет в Толстом большой след. Через многие годы она находит отражение в "Дьяволе" - в одном из самых страстных художественных произведений Льва Николаевича. Отдельные записи дневника дают представление о характере этой связи.

"Чудный Троицын день. Вянущая черемуха в корявых рабочих руках; захлебывающийся голос Василия Давыдкина. Видел мельком Аксинью. Очень хороша. Все эти дни ждал тщетно. Нынче в большом старом лесу. Сноха. Я дурак, скотина. Красный загар, глаза... Я влюблен, как никогда в жизни. Нет другой мысли. Мучаюсь. Завтра все силы"

Она была невозможно далека от его высокодуховного идеала, и чувство свое к ней - серьезное, тяжелое - Толстой считал нечистым. Связь их продолжалась три года. Аксинья была замужем, муж ее промышлял извозом и дома бывал редко. Необыкновенно хорошенькая собой, соблазнительная, хитрая и лукавая, Аксинья кружила мужчинам головы, с легкостью их завлекала и обманывала. «Идиллия», «Тихон и Маланья», «Дьявол» - все эти произведения написаны Толстым под впечатлением от чувств к Аксинье.

Через год после этого:.- "Об А. вспоминаю только с отвращением, о плечах"

"Ее не видал. Но вчера... (Многоточие в подлиннике) мне даже страшно становится, как она мне близка" (Дневник. 25 мая 1860 г). - "Ее нигде нет - искал. Уже не чувство оленя, а мужа к жене. Странно, стараюсь возобновить бывшее чувство пресы-щенья и не могу. Равнодушие трудовое, непреодолимое - больше всего возбуждает это чувство"

Последняя запись очень интересна. Она указывает на большую перемену, происшедшую в настроениях Толстого. Прежде желание распространялось на многих женщин, которых случайно встречал он, и, несмотря на упорную мысль о близком, полном духовного смысла браке, несмотря на возвышенный идеал будущей жены, оно доходило иногда до физической боли.

Теперь же обычная безответственная связь помещика с крестьянкой постепенно достигает такой силы, что начинает поглощать все внимание, сосредоточивать всю силу страсти на одном объекте, не вызывая прежнего негодования и протеста совести.

Аксинья забеременела примерно тогда, когда Лев Николаевич сватался к Соне Берс. Новый идеал уже вошел в его жизнь, но разорвать отношения с Аксиньей он был не в силах.

Бежать поздно

В августе 1862 года все дети семьи Берс поехали навестить деда в его имение Ивицы и по дороге остановились в Ясной Поляне. И вот тогда 34-летний граф Толстой вдруг увидел в 18-летней Соне не прелестного ребенка, а прелестную девушку... Девушку, которая может волновать чувства.

Соня, Таня и Лиза Берс.Конец 1850-х

Был пикник в Засеке на лужайке, когда расшалившаяся Соня взобралась на стог и пела «Ключ по камешкам течет». И были беседы в сумерках на балконе, когда Соня робела перед Львом Николаевичем, но ему удалось ее разговорить, и он с умилением ее слушал, а на прощание восторженно сказал: «Какая вы ясная, простая!»

Когда Берсы уехали в Ивицы, Лев Николаевич выдержал всего несколько дней в разлуке с Соней. Он ощущал потребность снова увидеть ее. Он поехал в Ивицы и там на балу вновь любовался Соней. Она была в барежевом платье с лиловыми бантами.

В танце она была необыкновенно грациозна, и хотя Лев Николаевич твердил себе, что Соня еще ребенок, потом эти свои чувства он описал в «Войне и мире», в эпизоде, когда князь Андрей Болконский танцует с Наташей Ростовой и влюбляется в нее.

«Он обнял этот тонкий, подвижный, трепещущий стан, и она зашевелилась так близко от него и улыбнулась так близко ему, вино ее прелести ударило ему в голову».

Внешне Наташа была списана с Сони Берс: худенькая, большеротая, некрасивая, но совершенно неотразимая в сиянии своей юности.

Невинную, безгрешную любовь ощутил и Нехлюдов «с первого же дня как он увидал Катюшу» (роман «Воскресенье»). Эта любовь была «духовного» человека, она была в его душе, а он радовался тому, что влюблен…

«Я боюсь себя, что, ежели и это желанье любви, а не любовь. Я стараюсь глядеть только на ее слабые стороны, и все-таки это оно», - писал Толстой в дневнике.

Когда Берсы вернулись в Москву, он поехал вслед за ними. Андрей Евстафьевич и Любовь Александровна поначалу думали, что Толстой заинтересовался их старшей дочерью, Лизой, и с радостью его принимали, надеясь, что он вскоре посватается. А Лев Николаевич мучился бесконечными сомнениями:

«Каждый день я думаю, что нельзя больше страдать и вместе быть счастливым, и каждый день я становлюсь безумнее».

Наконец он решил, что необходимо объясниться с Соней. 17 сентября Толстой приехал к ней с письмом, в котором просил Соню стать его женой, и вместе с тем умолял при малейшем сомнении ответить «нет». Соня взяла письмо и ушла в свою комнату. Толстой в маленькой гостиной находился в состоянии такого нервного напряжения, что даже не слышал, когда старшие Берсы обращались к нему.

Наконец Соня спустилась, подошла к нему и сказала: «Разумеется, да!» Только тогда Лев Николаевич официально просил ее руки у родителей.

Льву Николаевичу уже 34 года, а Софье Андреевне Берс только 18 лет. Он некрасив, «безобразен», она - «прелестна во всех отношениях». Разница в возрасте мучает его, и минутами он думает, что личное счастье ему недоступно...

После объяснения с Софьей Андреевной Лев Николаевич настаивал, чтобы свадьба была через неделю... и свадьба была назначена на 23 сентября. ...В последнюю минуту хотел он бежать, но было уже поздно.

Теперь Толстой был абсолютно счастлив: «Никогда так радостно, ясно и спокойно не представлялось мне мое будущее с женой». Но оставалось еще одно: прежде чем венчаться, он хотел, чтобы у них не оставалось никаких секретов друг от друга. У Сони и секретов не было, вся ее простая юная душа была перед ним - как на ладони. Зато у Льва Николаевича они имелись, и прежде всего - отношения с Аксиньей. Толстой дал невесте прочесть свои дневники.

В них было все: карточные долги, пьяные гулянки, цыганка, с которой ее жених намеревался жить вместе, девки, к которым ездил с друзьями, яснополянская крестьянка Аксинья, с которой проводил летние ночи, и, наконец, барышня Валерия Арсеньева, на которой три года назад чуть было не женился.

Соня была в ужасе. Об этой стороне жизни она знала только понаслышке. Но и предположить не могла, что все ЭТО мог делать любимый, уважаемый ею человек.

Прийти в себя Соне помог разговор с матерью: Любовь Александровна хотя и была шокирована выходкой будущего зятя, но постаралась объяснить Соне, что у всех мужчин в возрасте Льва Николаевича есть прошлое, просто большинство женихов не посвящают невест в эти подробности.

Соня решила, что любит Льва Николаевича достаточно сильно, чтобы простить ему все, и Аксинью в том числе. Но тут Толстой снова начал сомневаться в правильности принятого решения, и в самое утро назначенного венчания, 23 сентября, предложил Соне еще раз подумать: быть может, она все-таки не хочет этого брака?

Не может же и правда она, восемнадцатилетняя, нежная, любить его, «старого беззубого дурака»? И опять Соня рыдала. Под венец в кремлевской церкви Рождества Богородицы она шла в слезах.

Вечером того же дня молодые супруги уехали в Ясную Поляну. Толстой записал в дневнике: «Неимоверное счастье... Не может быть, чтобы это все кончилось только жизнью».

Семейная жизнь, однако же, началась далеко не безоблачно. Соня проявляла в интимных отношениях холодность и даже брезгливость, которые, впрочем, вполне понятны, - она была еще совсем юна и воспитана в традициях XIX столетия, когда матери сообщали дочерям о «брачном таинстве» перед самой свадьбой, да и то в иносказательных выражениях.

Из ее дневника:

«...Все его (мужа) прошедшее так ужасно для меня, что я, кажется, никогда не помирюсь с ним. ...Он целует меня, а я думаю: «Не в первый раз ему увлекаться». Я тоже увлекалась, но воображением, а он - женщинами, живыми, хорошенькими...»

Но Лев Николаевич сходил с ума от страсти к молодой жене, сердился на нее за то, что не получает отклика. Однажды во время брачной ночи у него даже случилась галлюцинация: графу почудилось, что в объятиях у него не Соня, а фарфоровая куколка, и даже край рубашечки отбит. Он рассказал о видении жене - Соня испугалась. Но изменить своего отношения к телесной стороне супружества не смогла.

«…У него играет большую роль физическая сторона любви. Это ужасно — у меня никакой, напротив».

Толстой, конечно, тоже почувствовал что-то неладное: «Ночь, тяжелый сон. Не она». Неудивительно, что первые ссоры произошли уже во время медового месяца. Примирение было быстрым и страстным, но идиллическая картина навсегда исчезла.

Ты знаешь, Соня, - сказал как-то Толстой, - мне кажется, муж и жена — как две половинки чистого листа бумаги. Ссоры — как надрезы. Начни этот лист сверху нарезать и… скоро две половинки разъединятся совсем…

Сестры Софья (слева) и Татьяна Берс. 1861 г

Помимо призраков прошлого, омрачавших жизнь Софьи Андреевны, ее сильно мучило чувство ревности... ко всем женщинам.

В последние годы холостой жизни Толстой имел длительную связь с яснополянской замужней крестьянкой Аксиньей и, кажется, имел от нее сына...

Из дневника: «Видел мельком Аксинью. Очень хороша. ...Я влюблен, как никогда в жизни. Нет другой мысли. Мучаюсь».

Спустя полгода: «Ее не видал. Но вчера... мне даже страшно становится, как она мне близка». «Ее нигде нет - искал. Уже не чувство оленя, а мужа к жене»...

Спустя несколько месяцев после свадьбы эта женщина вместе с другой крестьянкой была прислана в барский дом мыть полы. Софье Андреевне ее показали. Мучительная ревность поднялась в жене Льва Николаевича...

«Мне кажется, я когда-нибудь себя хвачу от ревности. Влюблен, как никогда. И просто баба, толстая, белая - ужасно. Я с таким удовольствием смотрела на кинжал, ружья. Один удар - легко. Я просто как сумасшедшая»...

Семейные отношения писателя складывались непросто. ...Толстой вышел за пределы пола, в жене хотел он видеть только человека.

Но... в глубокой старости судьба снова разбудила в нем чувства мужа к жене, отношения мужчины к женщине. ...Лев Николаевич, 70-летний старик, временами стал испытывать от присутствия жены сильное, радостное волнение.

P.S.

Побывал я как-то в Ясной Поляне. Музей оказался закрыт на санитарный день. Но одна из сотрудниц согласилась рассказать кое-что о Толстом. С её слов, он пахал и косил лишь для одиноких молодух и вдов, да и то для тех, у кого были дочери, - за первую ночь с ними! И в деревне его ненавидели за это - половина детей были на него похожи. Хоть доля истины в этом рассказе есть?

Отвечает Павел Басинский, писатель, автор книг о Л. Толстом, М. Горьком:

Подобные рассказы - абсолютный миф. Дурные легенды эти стали, к сожалению, довольно расхожими. Жизнь Льва Николаевича с тех пор, как он женился на Софье Андреевне, была вся на виду, прозрачна - его посещало множество самых разных людей.

Далеко не все посетители были его почитателями, а тем более последователями. И уж, наверное, осталось бы нечто «разоблачительное» в их мемуарах, письмах. Консервативные газеты наверняка разразились бы подобного рода обличениями, дай им писатель такой повод. Но ничего подобного нет!

До брака была у Толстого связь с яснополянской крестьянкой Аксиньей Базыкиной. Многие, в том числе и Софья Андреевна, знали, что у неё был сын от Льва Николаевича. Он выбирался старостой в деревне, работал кучером у сыновей Толстого, потом спился, как это часто бывало с внебрачными детьми помещиков. Но никакой неизвестной, «теневой» личной жизни у Толстого не было.

Я как раз за то, чтобы говорить всю правду о гениях, но в данном случае никаких оснований для такой «правды» нет.

Материал компилирован на основе информации из открытых источников. В материале использованы выдержки из писем и дневников писателя, воспоминания его друзей и близких.

Материал подготовил - FOX

«Любовь - это бесценный дар. Это единственная вещь, которую мы можем подарить, и всё же она у нас останется». Эти слова принадлежат Льву Николаевичу Толстому.

Л. Н. и С. А. Толстые в 48-ю годовщину свадьбы 25 сентября 1910 года.

1
Есть такие минуты, когда мужчина говорит женщине больше того, что ей следует знать о нем. Он сказал — и забыл, а она помнит.

2
Спасение не в обрядах, таинствах,не в исповедании той или иной веры, а в ясном понимании смысла своей жизни.

3
Любовь — это бесценный дар. Это единственная вещь, которую мы можем подарить и все же она у тебя остается.

4
Счастье охотнее заходит в дом, где всегда царит хорошее настроение.

5
Человек подобен дроби: в знаменателе — то, что он о себе думает, в числителе — то, что он есть на самом деле. Чем больше знаменатель, тем меньше дробь.

6
Не красота вызывает любовь, а любовь заставляет нас видеть красоту.

7
Счастье не в том, чтобы делать всегда, что хочешь, а в том, чтобы всегда хотеть того, что делаешь.

8
Существует странное, укоренившееся заблуждение о том, что стряпня, шитье, стирка, нянчанье составляют исключительно женское дело, что делать это мужчине — даже стыдно. А между тем обидно обратное: стыдно мужчине, часто незанятому, проводить время за пустяками или ничего не делать в то время, как усталая, часто слабая, беременная женщина через силу стряпает, стирает или нянчит больного ребенка.

9
Мы только оттого мучаемся прошедшим и портим себе будущее, что мало заняты настоящим. Прошедшее было, будущего нет, есть только одно настоящее.

10
Счастлив тот, кто счастлив у себя дома!

11
Каждый человек — алмаз, который может очистить и не очистить себя. В той мере, в которой он очищен, через него светит вечный свет. Стало быть, дело человека- не стараться светить, но стараться очищать себя.

12
Спасать можно человека, который не хочет погибать.

13
Без любви жить легче. Но без нее нет смысла.

Пчеле, чтобы жить по своему закону, надо летать, змее ползать, рыбе плавать, а человеку любить. И потому, если человек, вместо того чтобы любить людей, делает зло людям, он поступает так же странно, как если бы птица стала плавать, а рыба - летать.

15
Старость — самая большая неожиданность в жизни.

16
Недовольство собою есть необходимое условие разумной жизни. Только это недовольство побуждает к работе над собою.

17
Большая часть мужчин требует от своих жен достоинств, которых сами они не стоят.

18
Не делайте что-нибудь только потому, что другие так делают.

19
Для того, чтобы было легко жить с человеком, думай о том, что тебя соединяет, а не о том, что тебя разъединяет с ним.

20
У самого злого человека расцветает лицо, когда ему говорят, что его любят. Стало быть, в этом счастье...

21
Я знаю в жизни только два действительные несчастья: угрызение совести и болезнь. И счастье есть только отсутствие этих двух зол.

22
Только тогда легко жить с человеком, когда не считаешь ни себя выше, лучше его, ни его выше и лучше себя.

23
Если сомневаешься и не знаешь, как поступить, представь себе, что ты умрешь к вечеру, и сомнение тотчас же разрешается: тотчас же ясно, что дело долга и что личные желания.

24
Воспитание детей есть только самосовершенствование, которому ничто не помогает столько, как дети.

25
Доброта для души то же, что здоровье для тела: она незаметна, когда владеешь ею, и она дает успех во всяком деле.

26
До тех пор, пока люди будут неспособны устоять против соблазнов страха, одурения, корысти, честолюбия, тщеславия, которые порабощают одних и развращают других, они всегда сложатся в общество насилующих, обманывающих и насилуемых, обманываемых.

27
Мы знаем, что с заряженными ружьями надо обращаться осторожно. А не хотим знать того, что так же надо обращаться и со словом. Слово может и убить, и сделать зло хуже смерти.

28
Физический труд не только не исключает возможность умственной деятельности, не только улучшает ее достоинство, но поощряет ее.

"ЛЮБОВЬ"

Егор Иванович, морщась от мурашек в затекших ногах, вылез из залепленной грязью плетушки, отпустил ямщика и, придерживая отдуваемые октябрьским ветром полы верблюжьего чапана, отворил калитку, - между железными ее прутьями на ржавом завитке прилип красно-желтый мокрый кленовый лист. Эта калитка, и свистевшие непогодой и унынием голые сучья клена, и в особенности мертвый лист - снова, с пронзительной остротой напомнили Егору Ивановичу то, о чем он старался не думать и о чем думал всю дорогу, три дня тащась в плетушке по уезду.

Подняв брови, Егор Иванович сказал: "Да, да" со вздохом, и пошел к дому, разъезжаясь ногами по глиняной дорожке. Сырой ветер мутил лужи и воду в человеческих следах, гнал косые холодные большие капли, рвал и мотал остатки листьев, свистел тоскливо вдоль мокрой деревянной стены дома, казавшегося пустынным. "Да, да", - иным, злым голосом повторил Егор Иванович, всходя на три ступени деревянного крыльца, поскреб сапоги о железную скобу и сильно несколько раз дернул ручку звонка.

Егор Иванович не испытывал никакого удовольствия - усталым и прозябшим войти к себе в чистый, опрятный, хорошо пахнущий дом, - вошел, заранее морщась. Сбросив чапан на руки востроносой, с необыкновенно тонкой талией горничной Соне - ненавистнице рода человеческого и жениной наперснице, - он спросил, дома ли жена, Анна Ильинишна. "Дома-с, у них гости", - ответил враг рода человеческого. Егор Иванович, глядя на ее поджатый ротик, на острый, как косточка, веснушчатый носик, сказал: "Соня, от вас опять пахнет карболовым мылом", - и пошел в умывальную, потом к себе в кабинет. Здесь было светло от трех больших чистых окон, пылали дрова в обложенном дубом, резном камине. "Да, да", - уже с некоторым примирением, с остатком вздоха, в третий раз ска-вал Егор Иванович, сел на кожаный диван и стал трогать влажную русую кудрявую бородку.

Он видел - на письменном столе, перед мраморной чернильницей, на которой, на медных крышечках, поблескивал отблеск камина, - лежит пачка нераспечатанных писем, бумаг и газет. Егор Иванович усмехнулся и покачал головой. Эта пачка деловых бумаг - так, нераспечатанная, - лежит вот уже больше месяца, а бумаги, очевидно, есть срочные, - страшно в них заглянуть.

"Взять да и бросить всю пачку в огонь - одним словом, моя личная жизнь поважнее вашей трухи бумажной, - вот и все". Вдруг он приметил отдельно одно письмо, оно стояло ребром у самой чернильницы. Он соскочил с дивана, взял письмо, - штемпель был из Петрограда, конверт написан незнакомым крупным почерком. Егор Иванович подошел к окну, на минуту закрыл глаза и разорвал конверт.

"Егор, милый, мне немыслимо тебе писать, труднее, чем я думала... Я все время лгу... Господи, прости меня... Ты пойми, ненаглядный мой: я не чистая, вся душа моя не ясная. Глядеть в глаза мужу и думать о тебе! - я больше не могу лгать. Пожалей меня, пойми, мне - больно... Я пишу сейчас из парикмахерской, - муж бреется, он ни на минуту не оставляет меня одну..."

Письмо было подписано - "Маша". Три раза перечел Егор Иванович нацарапанные карандашом, загибающиеся книзу строчки. Боль, жалость, ревность овладели им. Из-за строк он видел ее лицо, каким оно было за стеклом вагона в минуту расставания: прикрытое сеточкой вуали, нежное, грустное, с серыми взволнованными глазами. Она улыбалась растерянно... Когда окно двинулось -

она зажмурилась...

Этим летом Егор Иванович встретил у своей приятельницы, Зинаиды Федоровны (дочери старшего врача земской больницы), девушки суровой, молчаливой и очень хорошенькой, ее замужнюю сестру, Марью Федоровну, Машу.

Маша приехала к отцу и сестре из Петрограда - отдохнуть, - "пожить чистенько", как она говорила. От петроградской суеты, мужниных знакомых и их жен, банкетов, ресторанного времяпрепровождения и в особенности от мужа, Михаила Петровича, профессора международного права, - у нее к весне начинались дурные настроения: точно душа, как стекло, разбивалась на кусочки; кровь - мутная, сердце - как высохший мандарин. Зато здесь, у отца, Маша вставала рано, шла гулять в городской сад, еще мокрый от росы, глядела на детей, на птиц, на облака и чувствовала себя маленькой, кроткой, грустной и счастливой. В дождливую погоду она накидывала пуховый платок, садилась на диван с книжкой, подбирала поги под юбку и слушала, как сестра, Зюм, в круглых очках, стучит молотком по мраморной глыбе, - Зюм была очень талантлива. Ложилась Маша после вечернего чая, глядела на лампадку, плакала часто перед тем, как заснуть, но не от горя, а так - сама не знала от чего.

В этот свой приезд она нашла у сестры нового знакомого, Егора Ивановича, губернского инженера. Он был большой, с близоруким, застенчивым лицом, удивительно весь уютный, косолапый и какой-то - свой. Являлся он в разное время и ненадолго, потому что боялся жены. Маша выходила к нему, какая бывала - " в платке или в туфлях на босу ногу. Они садились в мастерской на диване и, чтобы не мешать Зюм, разговаривали вполголоса о всевозможных вещах, ни ему, ни ей не нужных. О себе же они не говорили, точно по уговору.

Через несколько дней Маша заметила, что Егор Иванович при встрече с ней начинает моргать глазами и ни на что не похоже улыбаться. Она сразу догадалась, что это значит, и неожиданно обрадовалась; когда же поняла, что - рада, то струсила. Но Егор Иванович был так простодушен и весь на ладошке, что она тут же решила - бояться нечего.

Однажды Егор Иванович пришел взъерошенный, с оторванной пуговицей на пиджаке, сел в угол дивана, на котором сидела Маша, и надулся как мышь на крупу, замолчал. Зюм ушла из комнаты. Маша положила ладонь Егору Ивановичу на руку и спросила тихо:

Что случилось?

Жена, - ответил он с давнишней досадой.

Поссорились?

Конечно, поссорились, что же там может другое случиться. Господи боже мой, как это все мерзко...

Маша опустила глаза, - что она могла ему ответить? Егор Иванович молча глядел на нее, и она чувствовала, что он глядит с отчаянием. Вдруг он повернулся, взял ее руки - сжал. Маша не подняла глаз. Его руки ослабели, он поднялся с дивана и остановился у окна, спиной к Маше. Она поглядывала на него и думала: "Чужой человек, а до чего близкий. Поссорился с женой, оторвал на себе пуговицу, пришел жаловаться. Люблю, честное слово...

Господи, как глупо".

Не буду я приходить сюда больше, - проговорил он, не двигаясь.

(Маша, неожиданно для себя, широко улыбнулась.) - Сам, никто другой - сам во всем виноват: устроил себе омерзительную жизнь. Залез по шею, сижу, как в гуще, в этой грязи... Только одно - благополучие. Будь оно проклято!

Маша соскочила с дивана и подошла к Егору Ивановичу, он с крепко зажмуренными глазами замотал головой. Маша сказала кротко:

Егор Иванович...

Да, я слушаю...

Так что же нам с вами делать? Ничего, видно, не поделаешь...

Он стремительно обернулся к ней, - серьезное, страшно важное лицо его начало бледнеть. Маша стояла перед ним, подняв голову, нежная, милая, простенько причесанная, светловолосая. Губы ее доверчиво, чуть-чуть грустно улыбались.

Ходить-то все-таки будете ко мне, а? - сказала она; подбородок ее дрогнул, в глазах появились искорки смеха.

Так у них началось. Теперь они начали целыми часами говорить только о себе, о самом задушевном, горьком, затаенном. Маша изменилась за эти несколько дней - осунулась и помолодела, серые глаза стали больше, наполнились светом, она особенно, как-то забавно, стала морщить носик. Ей было легко дышать и легко ходить, словно земля стала пухом.

Однажды, поздно вечером, после долгого разговора в прихожей, Егор

Иванович нагнулся к ней и нежно поцеловал в губы - и ушел. Маша долго стояла у стены, закрыв глаза, ни о чем не думала, - только горели щеки. ;

Два раза в неделю Маша писала мужу в Петроград. Неожиданно в ответ, должно быть, на одно из ее писем от него пришла телеграмма: "Безумно встревожен, схожу с ума, выезжай немедленно".

С телеграммой в сумочке Маша побежала на другой конец города, к Егору

Ивановичу. Еще издалека она увидела в угловом большом окне их дома, похожего на мокрый ящик, испуганную тень Егора. Затем он, в одном пиджаке, перебежал лужайку, отворил калитку:

Что случилось?

Она подала ему телеграмму. Он прочел, сейчас же сел на скамейку у калитки, сжал глаза рукой.

Я, должно быть, что-то написала ему, - сказала Маша, сняла с калитки прилипший к железу мокрый мертвый кленовый лист, прижала его к губам, потом все время держала в руке, - кажется, написала, что здесь мне жить легко и счастливо... Да, так и написала... Зачем бы я стала лгать...

Да, да, - сказал Егор Иванович, - да, да... - Егор Иванович, я должна ехать...

Маша глядела на дорогу. Милый рот ее был сжат серьезно. Глаза -

строгие и серые, как облака, несущиеся над уездным городом. Егор Иванович понял, что лгать Маша не захочет, как вот он вторую неделю лжет жене, и удерживать ее нельзя. Он спросил негромко:

Маша, вы вернетесь?

Не знаю, Егор... Как все это грустно...

На следующий день она уехала. Егора Ивановича вытребовали в уезд. За три дня пути по уездным грязям и оврагам он так ничего не решил и ни в чем не разобрался. Сегодняшнее письмо потрясло его - с такой угрожающей и беспощадной силой рвануло за сердце, что он заметался: нужно было решать. И

он в первый раз строго и ясно спросил себя: "Люблю ее? Да, я люблю..." . .

. . . . . . . .. .. . .

У Анны Ильинишны в очаровательном салончике сидели гости - молодые люди Зенитов и Мухин - .. и пили кофе с бенедиктином. Анна Ильинишна вернулась поздно утром из загородного ресторана, где слушали цыган.

Бессонные ночи и цыганские песни Анна Ильинишна переживала стихийно. Она была одета в бархатное малахитовое платье, с кровавой розой в крепко завитых волосах цвета вороньего крыла.

В ресторане в ее честь приезжий знаменитый танцор Родригос, с невероятными бедрами, проплясал сумасшедшую тарантеллу на столе, раздавил в пыль все рюмки и бокалы и выпил полный стакан какой-то адской смеси из тринадцати ликеров. Анна Ильинишна смеялась волнующим грудным смехом. У

Родригоса глаза налились кровью. Ее поздравляли с успехом. И когда веселая ночь кончилась, было жутко и нестерпимо подумать, что завтра - снова будни... Зенитов и Мухин провожали Анну Ильинишну на лихаче и остались пить

"утреннее кофе", - то есть понемногу и безболезненно сводили "на нет"

цыганское настроение. Костлявый Зенитов, жуя сигару, рассматривал знаменитый "альбом Фрины" с фотографическими карточками Анны Ильинишны, где она была снята в смелых античных позах, обнаженная, - альбом, о котором много говорили в городе. Показывался он, разумеется, только друзьям, вот в такие минуты. Маленький Мухин, с выкаченными склерозными глазами, во фраке, засыпанном пеплом, играл на пианино и, морща глаз от дыма папироски, напевал о забытых лобзаньях.

Анна Ильинишна продолжала еще смеяться, но уже через силу. От табаку и бессонной ночи лицо ее поблекло, зубы пожелтели. Она лежала на кушетке, закинув голые локти, все в том же малахитовом платье, таком ярком сейчас, что хотелось его пожевать. На шелковую подушку облетели лепестки кровавой розы. Туфелька покачивалась на пальце ее ноги, туго обтянутой прозрачным чулком. Полузакрыв глаза, Анна Ильинишна думала о зверской физиономии

Родригоса.

Но черт возьми вашего мужа! - сказал Зенитов.

Анна Ильинишна загадочно усмехнулась, потом сдвинула брови, лицо ее стало злым. В это время Соня доложила о приезде барина. Гости поднялись и прощались с преувеличенно смущенными лицами. Хозяйка их не удерживала.

Оставшись одна, Анна Ильинишна подошла к высокому зеркалу в простенке, привела в порядок волосы и попудрилась. Глядя на свои руки, открытые до подмышек, она подумала, что совершенна физически, -надменно усмехнулась и вышла в столовую.

Егор Иванович сидел у самовара и задумчиво жевал хлеб. Глаза у него ввалились, лицо обветрело, похудело и казалось новым.

По крайней мере, нужно быть вежливым, Егор, - сказала Анна

Ильинишна. Он вскинул голову, быстро отряхнул крошки с бороды и щекой коснулся жениных поджатых губ:

С добрым утром, Аня. Устал с дороги. Скверная дорога... Ну, а как ты?

Она, не ответив, села к столу, положила на скатерть обнаженные руки и странным взглядом глядела на мужа. От нее пахло бифштексами, табаком и ликером. Покосившись на жену, Егор Иванович подумал: "Не лги ей, не лги...

А вот попробуй - скажи всю правду, начнет кричать, как торговка... Нет, не скажу".

И он повторил с ожесточением:

Ужасно устал с дороги, прямо всего изломало... Хочу пройтись немного, размять ноги...

Ты мне лжешь, Егор, - проговорила она низким голосом. Он мигнул, нахмурился, не сдался и продолжал ругать дорогу, распутицу и свою службу.

Ты лжешь мне, Егор, - повторила она и показала зубы до самых десен,

Ты даже не потрудился заметить, что я с утра в вечернем платье... Тебе неинтересно даже знать, где я провела ночь... Нет, подожди, мне теперь не нужно твоих озабоченных глаз... Отчета я тебе никакого не дам, голубчик...

Мне вот хотелось бы знать - куда ты сейчас собрался идти...

Иду гулять, я сказал...

Врешь, я говорю!.. Не успел приехать, поздороваться с женой и сейчас бежишь к этим...

Я прошу тебя не говорить так о моих...

Ах, я, оказывается, говорить уже о них не смею!.. Это новость... Ну, так я тебя должна огорчить: мне рассказали, что эта твоя любезная Марья

Федоровна - просто дрянь, просто...

Но Егор Иванович уже поднялся, побагровел, прядь волос сама сползла на взмокший лоб, и вдруг, - так самому показалось, - лицо стало безумным, точно пробежал по нему огонь...

Не тебе об ней судить! - крикнул он и кулаком со всей силы ударил по столу. Анна Ильинишна с перекошенным лицом, злая, зеленая, вскочила, молчала... Он быстро вышел... Жена догнала его в прихожей, сен рвала с вешалки бархатную шубку и, не попадая ногами в ботики, бормотала вполголоса:

Ты еще со мной ни разу так не говорил... Прощай... Прощай, голубчик...

Но Егор Иванович не спросил, куда она бежит. Анна Ильинишна обернулась в дверях и крикнула:

Иду к одному... - И хлопнула дверью.

Очень рад, - проворчал Егор Иванович, тоже с остервенением застегивая пальто, - очень рад, пожалуйста, хоть - к черту...

Зюм, когда неожиданно явился к ней Егор Иванович, сидела перед круглым станком и напильниками и зубилами, похожими на зубоврачебные инструменты, скоблила и чистила кусок мрамора.

Строгие глаза Зюм были прикрыты круглыми очками, волосы повязаны белой косыночкой, поверх платья надет грязный парусиновый халатик, - в карманах его находились всевозможные необходимые вещи.

Зюм работала сосредоточенно, ее мохнатые от длинных ресниц глаза казались одичавшими. На Егора Ивановича она посмотрела внимательно и опустила долото.

Вернулись? - спросила она тихо. - Давно? Егор Иванович пододвинул табуретку и некоторое время молчал. Так хорошо было здесь, точно на другом свете. Вот эта дверь ведет в Машину комнату, теперь пустую. Дверь и та комната, запах глины, Зюм и все вещи были из иной жизни. У него дрожали губы.

Зюм, - сказал он, - я больше не могу... Глупо, никому не нужно, чтобы было так.

Он показал Машино письмо. Зюм сняла очки и медленно прочла. Синие глаза ее наполнились слезами. Она покраснела и сказала:

Маша очень скрытная. Если так написала, значит - больше не под силу.

Зачем она уехала? .

Я думала - сказать вам или нет? Ах, Егор, - Зюм засунула руки в карманы халатика, встала и опять села, - мне кажется, вы хороший человек, но некоторых вещей не понимаете.

Егор Иванович отвернулся, вынул платок и принялся вытирать лицо.

Я люблю Машу, - сказал он глухим голосом, - милая, родная моя

Зюм, как же я мог знать это раньше... Только сейчас - приезжаю домой, прочел Маши-но письмо, и точно в меня вошел свет... Милая моя Зюм, я не знаю, что делать, но все это страшно важно... Я чувствую - Маша взяла меня за руку, и я этой руки выпустить не могу...

Зюм была строгая, но очень нежная девушка. Из туманных слов Егора

Ивановича она поняла то, что считала единственно важным на свете. Она обхватила руками его голову, запачкала мраморной пылью и несколько раз поцеловала в волосы.

Я вас всегда осуждала, Егор, вы меня простите... Но вы бегали к нам потихоньку, дома - лгали и разрывались между женой и Машей... И бог знает что вам больше было нужно... Было все наполовину, и Маша это чувствовала.

Вы не знаете, как она плакала по ночам... Этого вам она никогда не скажет...

Егор Иванович встал и ходил по комнате, набирая воздуху.

Да, да, - сказал он, - что касается меня, я решил... Пока я шел к вам - я решил... Тут и решения, в сущности, никакого не было, а просто -

ясно... С женой, с домом, со службой - кончено... (Егор Иванович сказал не совсем точно, - лишь в эту секунду, выговаривая эти страшные слова, он услышал их, понял и, с бьющимся от жуткой радости сердцем, решил - так и будет: ни жёны, ни дома, ни службы...)

Зюм глядела на него страшными глазами, у нее так дрожали руки, что она вложила пальцы в пальцы и стиснула их. Егор Иванович сказал:

Жизнь для меня - это Маша. Вы понимаете, как это можно почувствовать в одну секунду... Сразу вое, все бывшее со мной - отхлынуло, все связи порвались, как паутина... Я ни о чем не жалею... Если Маша захочет жить со мной - будет хорошо... если не захочет, я буду ждать, я буду терпеть...

Буду поблизости, это важно... Зинаида Федоровна, ваши глаза - мой судья, самый строгий, самый высший... Я завтра еду в Петроград... Можно?..

Зюм взяла его ледяные руки, прижала к халатику, к груди и, все так же глядя в глаза, сказала:

Простите, что я о вас думала хуже... Егор, возьмите меня с собой... Это нужно для Маши, для вас обоих... Можно?..

Егор Иванович в волнении ничего не ответил. Зюм побежала к двери в столовую и крикнула:

Отец, Федор Федорович, подойди сюда... Сегодня вечером мы с Егором

Ивановичем едем в Петроград, к Маше... Ты слышишь?..

В мастерской появился доктор, Федор Федорович. Он только что встал после обеденного сна и был в ночной рубашке, в накинутом на широкие плечи пиджаке, седые волосы его были нечесаны. Закуривая от окурка папиросу, он сел на подоконник, сладко зевнул и спросил у Егора Ивановича:

Ну, как дела, ничего?

Ты слышишь или нет? - крикнула Зюм. - Мы едем к Маше...

Слышу, не кричи...

Ты, может быть, против этой поездки?

Это дело не мое... В эти дела я не вмешиваюсь... Пойдемте пить чай... Ветрила-то сегодня какой, а?..

Отец, мне нужны деньги... Раскрой рот и говори - а-а-а...

Доктор раскрыл рот и начал говорить "а-а-а"... Зюм засунула руку ему в карман, вытащила кошелек, взяла сорок рублей, прибавила еще мелочи и положила кошелек обратно.

Подходя к дому, Егор Иванович замедлил шаги. На широкой улице, между палисадниками, у деревянных одноэтажных домов зажигались фонари. Фонарщик уже раз десять впереди Егора Ивановича перебежал улицу.

В черных колеях и лужах плавал желтый свет. А в конце улицы, загроможденной тучами, тускло догорала мрачно-багровая полоса осеннего заката.

"Приду и скажу: Аня, мы честные люди, мы друг друга уважаем, мы с тобой много пережили, было и хорошее и тяжелое... Расстанемся друзьями, уважая друг в друге человека". Так он думал, подходя к дому, и все-таки где-то у него дрожала жилка. В прихожей он медленно снимал калоши, пальто, разматывал шарф. Были уже сумерки.

Затем решительно одернул пиджак, устроил улыбочку и вошел в столовую.

Анна Ильинишна, закутанная в белую шелковую шаль, сидела у окна. Она повернула голову к вошедшему мужу и плотнее закуталась.

Он спросил небрежно:

Аня, отчего у нас так темно?

Она не ответила. Он прошелся и взъерошил волосы: - Ты что сидишь? Тебе скучно? - Нет, не скучно.

Сердишься? Ну, что же... Вообще, что за манера сердиться... Для этого не стоило жить вместе.

"Скверно говорю. Гнусно. Трушу", - подумал он. Анна Ильинишна спросила сквозь зубы:

Заходил куда-нибудь?

Заходил к Зинаиде Федоровне.

Анна Ильинишна фыркнула. Он насторожился. И внезапно, только на секунду закрыв глаза, сказал небрежно, как можно небрежнее:

Кстати, Аня... Нам необходимо расстаться... Я еду сегодня в

Петроград... То есть я не по делу еду, ты сама можешь понять, к кому я еду... Навсегда...

Анна Ильинишна повернулась, шаль соскользнула с голого ее плеча.

Что? - спросила она. Егор Иванович крепко сел на стул, захватил зубами бороду и ждал, как сейчас ему смертельно будет жалко жену. Она поднялась, уронив шаль на пол, быстро нагнулась к мужу. Он продолжал держать зубами бороду. В сумерках всматриваясь в его лицо, Анна Ильинишна проговорила хрипловато:

Ах, так, - выпрямилась, подняла руки к лицу. - За что, за что, -

прошептала она хрипловато.

Егор Иванович вытянул шею, - жена казалась ему ненастоящей, неживой, будто сейчас он видит ее во сне... Теперь ему уже хотелось, чтобы было ее жаль.

Какой мрак, - еще сказала она, заламывая пальцы у подбородка. Тогда

Я ему отдала всю жизнь, - заговорила она, точно нашла тон, - всю мою молодость, все женские силы... Я превратилась в нуль, стала никому не нужна...

Берегла его честь... Я потеряла с тобой всю индивидуальность...

Замотав головой, Егор Иванович перебил ее:

Аня, ради бога, без иностранных слов...

Ах, тебе не нравятся мои слова, - крикнула она уже визгливо и зло, -

какие мне слова прикажешь говорить, русские, да?.. Дурак!.. Вот что я тебе скажу... Ты разиня и дурак!.. Я тебе изменила сегодня...

Это твое частное дело, - Егор Иванович отшвырнул стул и вышел из столовой. Он слышал, как жена крикнула за дверью:

Боже, какой мрак!..

Зюм и Егор Иванович ехали в переваливавшейся по грязным колеям пролетке. Ветер трепал на вязаной шапочке Зюм хохолок, как у курочки. Егор

Иванович рассказывал о последнем объяснении с женой.

Егор, - перебила Зюм, - не забудьте послать телеграмму Маше, как я придумала: "Видела ужасный сон, беспокоюсь, выезжаю. Зинаида". Иначе что скажу ему, когда приеду? А сон я действительно видела.

Зюм задумалась. За поворотом улицы показались высокие фонари вокзала.

Мерно цокая копытами, поравнялся вороной рысак, храпя пролетел; в брызжут щей грязью коляске сидела незнакомая дама в мехах, к ней наклонилось бритое, в бачках, костлявое лицо Родригоса...

А не лучше ли телеграфировать просто, не выдумывая... Пусть его догадывается...

Нет, - ответила Зюм, - если догадается, зачем мы едем, - он на все решится... Страшный человек...

Яркие фонари освещали вокзальную площадь. Пролетка задребезжала по булыжнику и остановилась. Носильщик взял чемодан. В спальном вагоне оставалось только два билета - купе первого класса.

Охраняя Зюм от лезущего в поезд народа, подсаживая ее, помогая снять пальто, устраивая поудобнее на бархатной койке, Егор Иванович только теперь понял, как она для него важна. Девочка в сером клетчатом платье, с сумочкой через плечо казалась необходимой и страшно важной, точно любовь его тоже была встревоженная и тоненькая, в клеточку, с сумочкой, такая же, как Зюм.

В купе сохранился давнишний запах сигар, потрескивало отопление, с боков освещавшего шара покачивались две синих кисточки. Зюм сидела боком к окну, на столике. Егор Иванович рассказывал, обхватив колено:

Мне тридцать семь лет. У меня два ордена и чин, собственный дом, жена и служба. Зюм, все полетело к черту! Странно? Когда я сейчас уходил из дома - было легко и свободно: вот - вторая жизнь,г- а та кончена. Кто такой я сейчас, не знаю! Меня все время холодок бьет, вот это верно.

На этой станции мы не остановимся, - отвечала Зюм, грызя шоколад.

Мимо окна желтой лентой скользнули огни. Долго свистел паровоз, загибая на повороте. Прогрохотала стрелка, и снова за окном - темнота.

Вам неприятно, Зюм, что я все про себя говорю?

Говорите, только короче.

Зюм, вы поймите: взяли человека, вывели из затхлой комнаты и встряхнули: живи сызнова... Если Маша меня разлюбит, тогда смерть. Я

суетился, работал, читал, жил с женой, враждовал с людьми, и все это делалось, конечно, для чего-то. И вдруг оказалось, что только и нужно мне на свете хоть еще раз увидеть Машу. - Егор Иванович поднялся, толкнулся по купе и опять сел. - Сколько лишнего и мерзкого я наделал! Все было лишним, вся жизнь! Если бы вы видели, как Маша заплакала тогда, в окне вагона.

Нехорошо вы разговариваете, - перебила Зюм, - все равно как из книжки. Это все еще прежнее в вас топорщится. Разве можно знать наше назначение? Если жили так, что приходилось все время плохо поступать, значит - плохо жили.

После этого они долго молчали. Проводник постлал свежие постели. Егор

Иванович курил в коридоре, затем осторожно зашел в купе, где была прикрыта половина фонаря и пахло одеколоном, и лег наверху, на спину.

Зюм была права. Он слишком много разговаривает. Будь здесь Маша, она положила бы руки на его голову и взглянула в глаза серьезно и ласково, точно самое важное на земле - взглянуть в глаза, вот так - на веки вечные, при свете вагонного фонаря. И тогда узенькое купе, летящее по степи, показалось бы им родным домом.

Егор Иванович вспомнил просторную и теплую столовую, чайный стол под керосиновой лампой, взъерошенного Федора Федоровича, пьющего восьмой стакан вперемежку с папиросами, и рядом с ним нежно улыбающуюся Машу. Из вазочки она накладывала вишневое варенье Егору. Положила столько, что оно потекло на скатерть, и все засмеялись.

Егор Иванович завертелся на койке, и понемногу им овладело ужасное беспокойство. Он кашлянул негромко и позвал:

Да, Егор, я не сплю.

О чем вы думаете?

Думаю, что Маша может и не поехать с нами. Егор Иванович быстро перегнулся с койки и различил раскрытые глаза девушки.

Подумайте, Егор, ведь вас не двое во всей этой истории, а четверо.

Тогда Егор Иванович стал думать, и опять самым важным казалось ему вишневое варенье, пролитое с хрустального блюдечка на скатерть. Зюм тоже не спала. Он слышал, как девушка возилась, вздыхала и переворачивала подушку холодной стороной вверх. Когда она спросила, наконец, упавшим голосом, спит ли он, - Егор Иванович сказал:

Я стараюсь быть справедливым, но у меня ничего не выходит. Должно же быть что-то, что выше жалости, выше совести...

Егор, я вас очень люблю, - сказала Зюм.

Я вас тоже, милочка.

Зюм долго молчала. Потом Егор Иванович слышал, как она шарила под подушкой, - должно быть, искала носовой платок, - осторожно высморкалась, сдерживая глубокие вздохи... Поворочалась и затихла.

Утром по вагону затопали мелкие шажки, зазвенели стаканы, и в двери запищали детские голоса:

Эй ты, некрещеный дьяволенок, кофе сюда. А другой, женский голос спросил испуганно:

Скажите, это Любань?

Егор Иванович раскрыл глаза, еще не понимая, почему он в Любани. Згом, уже одетая, причесывалась, держа шпильки в зубах.

Подняв к нему голову, она улыбнулась:

Некрещеные дьяволята бегают, слышите?.. Петроград грязным облаком разостлался по земле, за путями, за тощими соснами, за кочковатыми лужами болот. Проступили фабричные трубы и очертания соборов. Начался мелкий неуставаемый дождь.

Озабоченная и очень решительная Зюм завезла Егора Ивановича в гостиницу, что на Морской, приказала ждать терпеливо и на том же извозчике поехала на Каменноостровский.

В чистом и знакомом подъезде, так же как и год назад, стояла детская колясочка. Тот яге сердитый швейцар, глядя в сторону, пробурчал, что в двадцать шестом номере - все дома. На третьем этаже на знакомой двери привернута тщательно вычищенная доска: "Михаил Петрович Стоянов". Зюм подышала на доску и позвонила.

Послышались ровные шаги, и дверь открыл сам Михаил Петрович, высокий бледный человек с ровным глянцевитым шрамом через висок, с холодными выпуклыми глазами, - словом, все такой же; он отступил на шаг и воскликнул:

Зиночка! Какими судьбами?

Затем взял холодными пальцами ее руку и усмехнулся. Блеснула золотая пломба, горбатый нос еще больше скрючился. "Сейчас клюнет", - подумала Зюм;

хохолок на ее шапочке вздрогнул.

Я приехала за Машей, - сказала она твердо.

Ах, какие мы строптивые, милая моя фантазерка. - Он снял с нее шубу.

Маша арестована надолго, и к вам я ее не скоро пущу, детка.

"Посмотрим, детка", - с яростью подумала Зюм, глядя в холодные его, выпуклые глаза. Они медленно мигнули, как у птицы. С приговорочками, с тоненькими улыбочками он проводил ее в столовую, где кипело кофе и на стуле висел Машин пуховый платок.

"Одна я отсюда не уеду, пусть режут", - подумала Зюм и, строптиво фыркнув, побежала в спальню.

Маша лежала еще в постели. Из-под пышного желтого одеяла появились сначала ее поднятые брови и большие испуганные глаза.

Зюм? - проговорила она. - Зюм! Ты?

Зюм остановилась и ахнула: так изменилась Маша; прежде, бывало, просыпалась как вымытая росой, и глаза по утрам были ясными, верхняя маленькая губа вздрагивала - вот-вот засмеется. Сейчас Маша лежала в постели похудевшая, строгая, увядшая...

Комар, здравствуй же, - прошептала Зюм, - настоящий комар, ни кровиночки...

Она сбросила сумочку, туфли, жакетку и, нырнув под одеяло, обхватила

Машу, целуя в шею, в горло, за ушко.

Зюм, радость моя, глупая, что это значит? - спрашивала Маша, сама стараясь поцеловать. Зюм зашипела ей громким шепотом в самое ухо:

Я тебе все должна рассказать. Он изумительный человек. Бросил все. И

мы прискакали. Сегодня же едем с нами домой.

Егор? Что ты говоришь? Он здесь? - Маша быстро села на кровати, схватила за руку сестру, к щекам ее хлынула кровь. - Зачем, зачем?

Чего испугалась? Вообще, почему ты такая странная, Маша? Ты не рада, что я приехала? Ты чего-то надумала... Он в гостинице. Но только он чудной какой-то сейчас. Любит, любит, Маша! А мне он - как брат. Мы все будем счастливы! И доктор его любит. Ты знаешь - Михаил едва не заклевал меня в прихожей. Вставай, едем в гостиницу сейчас же.

Отодвинув сестру, Маша в ужасе глядела на нее. Но Зюм опять обхватила ее сильными руками и стала рассказывать все по порядку. Едва Маша раскрывала рот - Зюм кричала на нее, - приходилось молчать.

Понемногу смягчились Машины одичавшие за это время глаза, и даже губа дрогнула один разок прежней улыбкой, и не так уж ей стало невероятно, что приехал Егор. Сестры решили сказать Михаилу, что после завтрака идут гулять одни, без него; затем взять извозчика и ехать в гостиницу, где ждет Егор, и там все выяснить.

В это время Михаил Петрович несколько раз подходил к дверям спальни, но его гнали. Рассердясь, он объявил, что пе может работать натощак, а завтра у него лекция.

Сестры вышли в столовую. Михаил Петрович, удовлетворенный комфортом, развернул салфетку, положил с левой руки газету, с правой портсигар, разобрал ложечки и вилочки и холодными глазами уставился на сига по-польски.

Маша сидела на хозяйском месте, подперев пальцем висок. На ней было черное глухое платье с полотняным воротничком, она казалась в нем девочкой, так похудела, и не смела взглянуть ни на мужа, ни на сестру, ожидая каждую минуту, что вот-вот швырнет Михаил салфетку и загремит на всю столовую: "Ты мне лжешь, лжешь, лжешь!"

Зюм, не притрагиваясь к еде, в упор глядела точками зрачков на Михаила

Петровича.

На мне ничего не нарисовано, детка, ешь сига, - сказал он, усмехнувшись и подняв брови, и вслух стал читать передовую статью: -

"Утверждают, что работа Государственной думы в предстоящую очередную сессию..."

"Если и сейчас не догадываешься - сам, сам виноват", - подумала Маша.

Михаил Петрович не спеша, обстоятельно прочел статью до конца и зло и умно комментировал ее. В черном галстуке его с красными крапинками блестела острая булавка.

Ну-с, так как же, - сказал он, отложив газету, - а я бы на вашем месте не рискнул идти гулять - погода прескверная. Посидели бы дома, девочки. - И Михаил Петрович принялся за сладкое.

Нет, мы пойдем гулять, - ответила Зюм. У Маши больно забилось сердце, и кровь то приливала к щекам, то отливала. Склоняясь над тарелкой,

Михаил Петрович сказал:

Уж не собираетесь ли вы на свидание, чего поди? - Золоченая ложечка с мирабелью остановилась, не донесенная им до рта.

Маша подняла голову, румянец залил все лицо, глаза налились слезами, она быстро отвернулась и мизинцем коснулась уголка глаза. А Михаил Петрович вынул золотую зубочистку, почистил зубы, не спеша всунул салфетку в кольцо, поднялся, улыбкой поблагодарил дам за совместно проведенную трапезу и, закинув голову, прямой и высокий, в наглухо застегнутом сюртуке, торжественно вышел из столовой.

Придя к себе в кабинет, Михаил Петрович взял со стола серебряный разрезной нож и, проведя по нему пальцами, задумался. Надменность и холодность понемногу сошли с его лица, глаза стали печальными.

На синем сукне стола стояли бронзовые тяжелые вещи, вдоль стен -

запертые наглухо шкафы, повсюду - кожа и темное сукно, и мутный свет дня, пробиваясь сквозь кружево и шторы, едва освещал весь этот чинный холод.

Только перед диваном лежал смятый носовой платок, вчера забытый Машей.

Михаил Петрович взял его, сжал в кулаке, затем, постояв так довольно долго, позвонил и вошедшей горничной приказал бросить платок в грязное...

В маленькой комнате с потертой красной мебелью и пестрым ковром было жарко от пылающего камина. Егор Иванович отодвинул кресло к окну и глядел, как внизу на дворе дворники вытряхивали ковры, стреляя ими, точно из пушки, как приехавший с возом дров ломовик тяжело спрыгнул на грязный асфальт и бранился с кем-то.

В камине потрескивали поленья. В коридоре слышались звонки и шаги.

Егор Иванович подходил к камину, где тикали часы, равнодушные к жизни, к смерти и к любви, видел в каминном зеркале свое изменившееся, незнакомое лицо и вновь садился - глядел на пляшущее пламя. Маша не шла и не звонила.

За дверью, в коридоре, слышались голоса: "Коридорный, что ты мне за бурду принес?" - "Кофе-с..." - "Сударыня, извиняюсь, вы который нумер ищете?.." - "А вам какое дело?.." - "Там подождут, заходите ко мне, поболтаем..." - "Оставьте..." - "Коридорный, две бутылки содовой!" -

"Слушайте, не орите - здесь семейные нумера..."

Егор Иванович с тоской прислушивался. Сердце то колотилось, то словно скулило; был третий час, темнело, и комната, освещенная только огнем камина, будто раскалилась. Егор Иванович вышел наконец за дверь и повернул по низкому коридору, - глянцевитые обои на стенах и потолке поблескивали от желтых лампочек. Коридор то поднимался, то заворачивал. Дойдя до вестибюля и узнав у размахивающего дверями швейцара, что никто не приходил и не звонил, Егор Иванович побрел обратно.

"Или больна, или случилось ужасное, или, всего вернее, не хочет видеть", - думал он, ступая на сиреневые розаны ковровой дорожки. Вот - она кончилась у двери... Дорожка уткнулась в тупик. "Маша не любит, не придет, и - конец. Не хочет меня, тогда черт со мной". Отчаяние, как облако, заволокло его сознание, не хотелось даже передвигать йогами.

Он долго глядел на фарфоровую ручку двери. Невероятно, вся прожитая жизнь - все, все сосредоточилось и уперлось в эту отбитую с одного краешка фарфоровую ручку... Егор Иванович потер морщины на лбу... "Вроде как душевное заболевание..." Нахмурился. Толкнул дверь, вошел и увидел на диване, рядышком, в сумерках, две фигуры. Поближе к камину сидел кто-то родной, нежный, изумительный, в шубке и шапочке, в вуали.

Маша! - проговорил Егор Иванович и, опустясь на колени на ковер, обхватил ее руками, спрятал лицо в ее коленях, в душистое платье. Зюм высморкалась, сказала что-то насчет Петербургской стороны и пяти часов и вышла.

Егор, ты любишь меня? - спросила Маша так, точно только за этим вопросом и приехала сюда.

Он стал смотреть ей в измученное, прекрасное лицо. Вокруг глаз лежала синева. Она казалась девочкой, сидела смирно, с грустной и нежной улыбкой, повторяя иногда:

Егор, милый...

Маша, на всю жизнь, - сказал он и вглядывался в ее большие глаза с дышащими темными зрачками. Приподнятая вуалька лежала на лбу, - и вуаль, шапочка на пепельных волосах, и глаза, и нежный овал лица, и улыбка - все это с каждым мгновением значило неизмеримо больше, чем просто человеческое лицо.

Мерцая, потрескивали угольки в камине, тикали часы, - и это, казалось, было уже когда-то или точно с этой минуты, как во сне, началась и потекла в обратном порядке вся жизнь и вновь возвратилась к истоку. Прошлое было не позади, а словно разостлалось вокруг этой горячей комнатки, где остановилось время. Мысли и чувства медленно погрузились в самих себя.

Первая Маша оторвала глаза, вздохнула, повернулась к огню. Лицо ее залилось красноватым светом. Не отрываясь, Егор Иванович глядел на ее рот, она сказала негромко, точно с усилием:

Что же будет с нами, Егор?

Тогда он присел на диванчик и принялся целовать ей глаза, щеки и нежные, припухшие еще от давешних слез губы.

С нами ничего не случится дурного. Чего боишься? О чем думаешь?

Голубчик ты мой, родной, - воскликнула она жалобно и, поспешно погладив его лицо и руки, поце-ловала их, - мне радостно, мне грустно ужасно. Расскажи мне все по порядку, как ты надумал приехать? Неужели все, все оставил из-за меня?

Тогда Егор Иванович стал рассказывать о всех чудесах, которые произошли с ним, когда он получил ее письмо...

Ты понимаешь, - сказал он, - оно было - как пламя... Вся моя прежняя жизнь была сном... И вот с этой минуты...

Она перебила:

Подожди, я ужасно хочу пить.

Стакана не оказалось, она зачерпнула из умывального кувшина воды горстью, выпила.

Дай твой платок. Послушай, Егор, мы все-таки начинаем с того, что губим твою жену и Михаила. Я все время думаю, думаю об этом. Неужели иначе нельзя? Или мы должны мучить?

Я к тому говорю, Егор, нужно все это сейчас выяснить. Подумай -

сколько не виделись, как я тосковала по тебе, а сейчас чувствую - не могу еще любить во всю силу, как бы хотела. Помнишь, как было хорошо у папы?

Тогда было легко... А сейчас - здесь тяжесть (указала на сердце)... Прости меня, Егор, милый, не огорчайся, что я такая дурная с тобой. Я Есе думаю -

если мы их погубим... что же будет с нами?.. (Глаза ее расширились страхом,

Будто она и Егор замышляли убийство.) Неужели нельзя никак, чтобы нам было легко?..

Она опять села к нему на диван, взяла его руку и тихонько гладила.

Как же теперь быть? - сказал он медленно. - Ты хочешь, чтобы все кончилось и я уехал... - Клубок смертельной горечи подкатился ему к горлу.

Ты можешь меня оставить, Маша? - Он встал, взял кочергу и засунул ее в угли. - А я думал так - ты и я... Ты и я. - Он с яростью ковырял угли. - Я

никак не могу, этих других почувствовать... Ну и пусть их страдают, гибнут... Ты и я, больше ничего нет..,

Он обернулся. Маша сидела зажмурясь. С влажных ресниц ее лились слезы по щеке. Тогда стало ясно, что весь их этот разговор только оттого, что они не могут разлучиться никогда. Он обхватил ее за плечи, прижал. Она громко плакала, и вдруг слезы высохли, строгие, потемневшие глаза словно погрузились в глаза Егора Ивановича. Рухнувшее полено рассыпалось искрами, озарило комнату. Настало то, для чего не нужно ни воспоминаний, ни слов.

Не осталось ни горечи, ни сомнений. Маше трудно было различить - ее это рука или его лежит на потертом плюше. Егор Иванович повторял:

Родная моя, дитя мое...

Иным он не мог выразить волнения и радости от того, что Маша с ним и чувствуют и дышат они согласно, как один человек. И все, что живет, и чувствует, и дышит, - способно на такую радость и полноту.

Михаил Петрович строго взглядывал на часы, как будто они были виноваты в том, что Маша опоздала к обеду почти на час.

Вообще он много подозревал, еще больше не понимал, но сдерживался, полагая, что если у Маши и было какое-нибудь увлечение, то чувство нравственного долга во всяком случае перевесит у нее преступные и легкомысленные настроения.

За шестилетнюю жизнь он не раз замечал у Маши перемены в характере, но считал это законным, потому что выше всего ставил духовную свободу и нравственную эволюцию человека.

Все же, когда в прихожей затрещал звонок, Михаил Петрович сильно вздрогнул, поднялся со стула и, трогая бритый подбородок, без прежней уверенности зашагал по ковру. Он слышал, как Маша сказала сестре:

Нет, я прошу тебя, сядь и жди - вот книга.

Затем она появилась в дверях, привычным движением поправляя высокие волосы. Взглянув в ее лицо, Михаил Петрович внезапно проговорил не то, что хотел:

Я слушаю, Маша.

Она села на кожаный диван, сложила руки, вздохнула, собирая все мысли:

Я люблю другого человека, Михаил. Ты меня прости. Главное, за то, что не сразу сказала. (Она задохнупась немного.) Я сегодня уезжаю от тебя, навсегда, Михаил...

Он стоял, расставив ноги, держась за дрожащий подбородок.

Вот как, не ожидал от тебя такого, - проговорил он глухо, - кто же это твой... - И когда она раскрыла рот, он крикнул: - Адюльтер! Вот это что! Мерзость! - На желтом лице его изобразилось глубочайшее отвращение. -

Пошла вон, - сказал он. Вернулся к столу и низко нагнулся над рукописью. И

сейчас же, едва Маша подошла к дверям, вскочил, сжал ей пальцы и крикнул, уже не сдерживаясь: - Куда! (Маша только ахнула.) Куда ты идешь? Не отпущу.

И тебя запру. Я тебя убыо... Тварь!

Теперь я действительно уйду, - сказала Маша, - пусти мою руку!

Она вырвала ее и повернулась, но он вдруг, как слепой, стал ловить ее платье и заговорил поспешно: - Маша, этого не может быть. Ты меня обижаешь, подумай! Ты ведь не сошла с ума. Ты не можешь меня оставить. Я хочу быть с тобой. У тебя увлечение, я понимаю. Но сделай над собой усилие. Ты обо мне сейчас подумай! Мне, мне, мне больно.

Михаил, я его люблю; ты понимаешь: я люблю, - серьезно и раздельно проговорила она. Он закрутил головой. Волосы его были редкие, на висках седые. "От меня поседел, - подумала она, и опять, как игла, вошла в нее жалость. - Нельзя, нельзя, нужно сдержаться", - и она сказала: - Он - мне муж, а не ты. О нем я должна сейчас думать.

Тогда Михаил Петрович поднялся и, с отвиснувшей губой, не то хрипя, не то стоная, вращая глазами, принялся выкрикивать совсем уже лишние слова.

И Маше сразу все стало безразличным и ненужным. Она быстро повернулась и выбежала. В столовой, схватив Зюм за руку, сказала:

Господи, да скоро ли поезд?

Иди и укладывайся; и не смей больше с ним говорить, - ответила Зюм,

У меня уши болят от вашего крика.

Но крику не убавилось. Михаил Петрович выходил несколько раз из кабинета и, стуча в дверь спальной, требовал объяснений или хотя бы только обеда, - "элементарного, чего я требую от вас". Убегая к себе, он принимался хлопать ящиками стола. Затем разбил какое-то стекло, пробежал через столовую и крикнул: "Прощай, ухожу, не вернусь". И действительно ушел, но вскоре вернулся и спросил через дверь, чужим, каким-то измененным голосом, навсегда ли уходит Маша или еще думает вернуться.

Навсегда, навсегда, - крикнула ему в оя-вет Зюм.

Она и сестра сидели в ванне головами в разные стороны; так с детства любили они залезать вместе в горячую воду, и самые задушевные их беседы велись именно так.

Маша лежала с полузакрытыми глазами, отдыхая, набираясь сил; до поезда оставалось часа полтора; при взрыве мужниных криков она только покачивала головой. Над водой были высунуты кончики ее колен, они озябли и порозовели.

Маша казалась маленькой и совсем хрупкой под водой. Зюм глядела на ее знакомые коричневые родинки - одна выше локтя, другая на том месте, где сердце, третья на боку; ей нестерпимо жалко было сестру, совсем не похожую на грешницу. Маша подняла мокрую руку и убрала прядь волос, упавшую на глаза, - на руке были синие жилки. Тогда Зюм прильнула к озябшим ее коленям и заплакала.

На вокзал Егор Иванович приехал спозаранку. Купил билеты и стоял в вестибюле, куда вваливалось и снова уходило на дождь множество народу. От касс тянулись хвосты. Здесь через несколько минут должно оборваться все старое, - отсюда Маша и он тронутся в долгую дорогу. До отхода поезда осталось десять минут. Страшная тревога овладела им... В толпе он заметил котиковую шубу, кинулся было, но это оказалась незнакомая девушка с заплаканными глазами, с коробкой конфет и сосновой веточкой в руке. Тогда он подумал, что Маша, наверное, тоже очень любит конфеты, а он никогда не позаботился, даже не спросил, чего ей хочется. Он побежал в буфет и купил апельсинов, хотел еще взять конфет, но испугался, что пропустит Машу, и вновь стал у выхода. От апельсинов и еще от чего-то совсем неясного ему было тревожно и печально и смертно жаль Машу, точно она была беззащитна, покорна всему, чего не избежать. "Не отойду всю жизнь ни на шаг от нее.

Все, все - для нее. Чего бы только она не захотела! Пусть будет ей хорошо на этом свете", - думал он, соображая, что конфеты успеет купить, пока носильщик возится с багажом.

Наконец появился седой носильщик с чемоданами, за ним шли Зюм и Маша.

В первую секунду он не узнал ее, хотя понял, что это она, и сжался от испуга, но это прошло. Сестры издали кивали и улыбались. Маша без слов поцеловала Егора Ивановича и взяла под руку. Сразу отлегла тяжесть, и он подумал, что все теперь - хорошо.

У вагона Егор Иванович: сказал:

Я ужасно беспокоился. Как вы там устроились?

Уехали, и все, - ответила Маша, - было очень тяжело. - Она глядела на него, подняв голову, и ее глаза от счастья немножко косили; завитки волос на шее были еще мокрые. Она сказала, что после ванны холодно и нужно было бы пойти в вагон. Зюм тоже торопила садиться.

Заложив руки в карманы, она стояла под окном, иногда внимательно всматриваясь в толпу. Но на площадке вагона вместе с чемоданом и брюхом своим застрял толстяк в бобровой шапке и бабьим голосом ругался с кондуктором. Егор Иванович крепко держал Машу под руку. "Ты так крепко держишь, точно я убегу", - прошептала она, улыбаясь. Толстяк загораживал вход. Стрелка на освещенном циферблате часов подпрыгивала, - оставалось три минуты. Егор Иванович наклонился к Маше, коснулся ее щеки и, волнуясь, проговорил:

Маша, ты никогда не оставишь меня?

Нет, не оставлю... А что? - ответила она, побледнев.

В это время Зюм, поспешно подойдя, прошептала:

Он ищет нас. Идите скорей в вагон.

И сейчас же они увидели Михаила Петровича. Он шел в расстегнутой шубе, в цилиндре, надвинутом на глаза. Обе руки засунуты в карманы. Глаза как стеклянные и неподвижные, точно он видел летящий призрак перед собой.

Прошел он близко и не обернулся, только шея напряглась, но глаза не увидали. Через несколько шагов он круто свернул и прошел опять. На желтом лице его выдавилась усмешка. Маша, Зюм и Егор не могли двинуться. Ударил второй звонок. Толпа на минуту заслонила Михаила Петровича, затем он очутился совсем рядом. Правая рука его копошилась в кармане. Егор стал заслонять Машу, и обоим невыносимо было тошно глядеть, как он копошится, выкатив плоские побелевшие глаза. Зюм вскрикнула. Михаил Петрович вытащил руку из кармана - оттуда повалились перчатки, спички, газета - и выстрелил.

Маша схватилась за то место, где были мокрые завитки. Егор Иванович раскрыл рот, рванулся, но крик его заглушили пять подряд резких выстрелов. Не разнимая рук, Егор и Маша опустились на асфальт. У ног их рассыпались апельсины из коричневого мешка. Раздались свистки, толпа окружила Михаила

Петровича. Цилиндр слетел с его головы.

Зюм уехала на следующий день. Отцу она послала телеграмму: "Маша и

Егор убиты, на похороны не осталась, выезжаю". Зюм сидела одна на плоской койке в купе. На ней был тот же клетчатый костюм и желтый ремешок сумочки через плечо. Зюм глядела напротив, на пустую койку, где должны были сидеть

Маша и Егор... Их больше - нет... Зюм глядела на хрустальный полушар, где горел газ, - сбоку его покачивались синие кисточки. Они точно так же покачивались, когда Егор говорил о любви.

Держась за ремень кожаной сумочки, Зюм глядела в окно. Она не плакала.

Там, в темноте, хлестал дождь и красные искры летели мимо.

То сыплясь густо, то обрываясь, длинными огненными нитями они летели теперь в глазах, в мозгу. Зюм. Они рождались живые и легкие в мокрой темноте, прорезывали окно и гасли. Зюм подумала, что так же Маша и Егор вылетели из огня, пронеслись на мгновение и погасли...

И ей стало казаться, что это - не конец; они блеснули и погасли только в ее глазах. Она разминовалась с ними, только... И в каких-то пространствах они снова встретятся, примут и ее, Зюм, в свой неугасаемый костер.

Зюм развернула плед, накинула его на плечи, села на столик и, прижавшись лицом к окну, глядела на этн легкие, живые молнии. Они двоились и троились, и, чтобы лучше видеть, она платочком вытирала стекло, потом глаза, потом опять стекло...

См. также Толстой Алексей - Проза (рассказы, поэмы, романы...) :

Мечтатель (Аггей Коровин)
1 Весеннее солнце, обогнув положенный путь, садилось в голую степь за...

Мираж
За окном вагона плыла кочковатая равнина, бежали кустарники, дальние -...

Ребята, мы вкладываем душу в сайт. Cпасибо за то,
что открываете эту красоту. Спасибо за вдохновение и мурашки.
Присоединяйтесь к нам в Facebook и ВКонтакте

Он был первым, кто отказался от авторского права, был противником государственной системы, а за отрицание религиозных авторитетов его отлучили от церкви. Он отказался от Нобелевской премии, ненавидел деньги и выступал на стороне крестьян. Таким его не знал еще никто. Его имя - Лев Толстой.

1. Сила правительства держится на невежестве народа, и оно знает это и потому всегда будет бороться против просвещения. Пора нам понять это.
2. Каждый хочет изменить человечество, но никто не задумывается о том, как изменить себя.
3. Все приходит к тому, кто умеет ждать.
4. Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему.
5. Сильные люди всегда просты.
6. Всякий пусть метет перед своей дверью. Если каждый будет делать так, вся улица будет чиста.
7. Всегда кажется, что нас любят за то, что мы так хороши. А не догадываемся, что любят нас оттого, что хороши те, кто нас любит.
8. Без любви жить легче. Но без нее нет смысла.
9. У меня нет всего, что я люблю. Но я люблю все, что у меня есть.
10. Мир движется вперед благодаря тем, кто страдает.
11. Величайшие истины - самые простые.
12. Дело не в том, чтобы знать много, а в том, чтобы знать из всего того, что можно знать, самое нужное.
13. Люди часто гордятся чистотой своей совести только потому, что они обладают короткой памятью.
14. Нет того негодяя, который, поискав, не нашел бы негодяев в каком-нибудь отношении хуже себя и который поэтому не мог бы найти повода гордиться и быть довольным собой.
15. Зло только внутри нас, то есть там, откуда его можно вынуть.
16. Человек должен быть всегда счастливым; если счастье кончается, смотри, в чем ошибся.
17. Я уверен, что смысл жизни для каждого из нас - просто расти в любви.
18. Все строят планы, и никто не знает, проживет ли он до вечера.
19. Нет таких условий, к которым человек не мог бы привыкнуть, в особенности если он видит, что все окружающие его живут так же.
20. Одно из самых удивительных заблуждений - что счастье человека в том, чтобы ничего не делать.

P.S. На своиx лекцияx Владимир Набоков использовал следующий прием. Он закрывал в помещении все шторы, добиваясь полной темноты. «На небосклоне русской литературы вот это Гоголь», - и в конце зала вспыхивала лампа. «Вот это Чехов», - на потолке загоралась еще одна звезда. «Это Достоевский», - щелкал выключателем Набоков. «А вот это - Толстой!» - лектор распахивал драпировку окна, и помещение заливал слепящий солнечный свет.