Отрывок из мастера и маргариты. Цитаты из романа «Мастер и Маргарита. Очень сильные слова! Откликаются в сердце…

Жизнь и творчество Михаила Булгакова были полны мистики, оригинальности и романтики. Предлагаем вам самые яркие цитаты из самого популярного произведения Булгакова - "Мастер и Маргарита".

• Кто сказал, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык!
• Никогда не разговаривайте с неизвестными.
• Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих! Так поражает молния, так поражает финский нож!
• Я тебе сказку расскажу. Была на свете одна тетя. И у неё не было детей и счастья вообще тоже не было. И вот она сперва долго плакала, а потом стала злая.
• Рукописи не горят.
• Люди, как люди. Любят деньги, но ведь это всегда было… Человечество любит деньги, из чего бы те ни были сделаны, из кожи ли, из бумаги ли, из бронзы или золота. Ну, легкомысленны… ну, что ж… обыкновенные люди… в общем, напоминают прежних… квартирный вопрос только испортил их…
• Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус! И вообще не может сказать, что он будет делать в сегодняшний вечер.
• Кирпич ни с того ни с сего никому и никогда на голову не свалится.
• Что же это у вас, чего ни хватишься, ничего нет!
• Свежесть бывает только одна - первая, она же и последняя.
• Праздничную полночь иногда приятно и задержать.

• Интереснее всего в этом вранье то, что оно - вранье от первого до последнего слова.
• …никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами всё дадут!
• Не будешь ли ты так добр подумать над вопросом: что бы делало твое добро, если бы не существовало зла, и как выглядела бы земля, если бы с неё исчезли тени? Ведь тени получаются от предметов и людей. Вот тень от моей шпаги. Но бывают тени от деревьев и от живых существ. Не хочешь ли ты ободрать весь земной шар, снеся с него прочь все деревья и всё живое из-за твоей фантазии наслаждаться голым светом? Ты глуп.
• Ну что ж, тот, кто любит, должен разделять участь того, кого он любит.
• Зачем же гнаться по следам того, что уже окончено.
• Оставим их вдвоем. Не будем им мешать. И, может быть, до чего-нибудь они договорятся.
• Что-то, воля ваша, недоброе таится в мужчинах, избегающих вина, игр, общества прелестных женщин, застольной беседы. Такие люди или тяжко больны, или втайне ненавидят окружающих. Правда, возможны исключения. Среди лиц, садившихся со мною за пиршественный стол, попадались иногда удивительные подлецы!
• Граждане! Расписывайтесь, а потом уже будете молчать сколько угодно!
• Чтобы жениться, прокуратор, требуются деньги, чтобы произвести на свет человека, нужны они же, но чтобы зарезать человека при помощи женщины, нужны очень большие деньги...
• Какой смысл умирать под стоны и хрип безнадежных больных. Не лучше ли устроить пир на эти двадцать семь тысяч и, приняв яд, переселиться в другой мир под звуки струн, окруженным хмельными красавицами и лихими друзьями?
• Приятно слышать, что вы так вежливо обращаетесь с котом. Котам обычно почему-то говорят «ты», хотя ни один кот никогда ни с кем не пил брудершафта.
• О боги, боги мои, яду мне, яду!...
• Всякая власть является насилием над людьми. Настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть.
• Злых людей нет на свете, есть только люди несчастливые.
• Нет документа, нет и человека.
• ... вовсе не удостоверением определяется писатель, а тем, что он пишет! Почем вы знаете, какие замыслы роятся в моей голове?
• Трудный народ эти женщины!
• Маэстро! Урежьте марш!
• Помилуйте… разве я позволил бы себе налить даме водки? Это чистый спирт!

Никогда не разговаривайте с неизвестными.

Ах, простите, что я в пылу нашей ученой беседы забыл представиться. Профессор черной магии Воланд. Приглашен в Москву для консультации. Здесь в государственной библиотеке обнаружены подлинные рукописи чернокнижника Герберта Аврилакского, десятого века. Требуется, чтобы я их разобрал. Я единственный специалист в мире. Тш-ш! Имейте в виду: Иисус — существовал.

Лестница все время была почему-то пустынна. Слышно было хорошо, и наконец в пятом этаже стукнула дверь. Поплавский замер. Да, его шажки. "Идет вниз". Открылась дверь этажом пониже. Шажки стихли. Женский голос. Голос грустного человека... да, это его голос... Произнес что-то вроде "Оставь, Христа ради...". Ухо Поплавского торчало в разбитом стекле. Это ухо уловило женский смех. Быстрые и бойкие шаги вниз; и вот мелькнула спина женщины. Эта женщина с клеенчатой зеленой сумкой в руках вышла из подъезда во двор. А шажки того человечка возобновились. "Странно, он назад возвращается в квартиру! А не из этой ли шайки он сам? Да, возвращается. Вот опять наверху открыли дверь. Ну что же, подождем еще".

Раньше всего: ни на какую ногу описываемый не хромал, и росту был не маленького и не громадного, а просто высокого. Что касается зубов, то с левой стороны у него были платиновые коронки, а с правой - золотые. Он был в дорогом сером костюме, в заграничных, в цвет костюма, туфлях. Серый берет он лихо заломил на ухо, под мышкой нес трость с черным набалдашником в виде головы пуделя. По виду - лет сорока с лишним. Рот какой-то кривой. Выбрит гладко. Брюнет. Правый глаз черный, левый почему-то зеленый. Брови черные, но одна выше другой. Словом - иностранец. Степа, тараща глаза, увидел, что на маленьком столике сервирован поднос, на коем имеется нарезанный белый хлеб, паюсная икра в вазочке, белые маринованные грибы на тарелочке, что-то в кастрюльке и, наконец, водка в объемистом ювелиршином графинчике. Особенно поразило Степу то, что графин запотел от холода. Впрочем, это было понятно - он помещался в полоскательнице, набитой льдом. Накрыто, словом, было чисто, умело.

Это бы ни с чем по прелести не сравнимый запах только что отпечатанных денег. Люди, как люди. Любят деньги, но ведь это всегда было... Человечество любит деньги, из чего бы те ни были сделаны, из кожи ли, из бумаги ли, из бронзы или золота. Ну, легкомысленны... ну, что ж... обыкновенные люди... в общем, напоминают прежних... квартирный вопрос только испортил их...

Сеанс окончен! Маэстро! Урежьте марш!

- Не шалю, никого не трогаю, починяю примус, - недружелюбно насупившись, проговорил кот, - и еще считаю своим долгом предупредить, что кот древнее и неприкосновенное животное. А я действительно похож на галлюцинацию. Обратите внимание на мой профиль в лунном свете, - кот полез в лунный столб и хотел что-то еще говорить, но его попросили замолчать, и он ответив: - Хорошо, хорошо, готов молчать. Я буду молчаливой галлюцинацией, - замолчал.

Воланд сидел на складном табурете, одетый в черную свою сутану. Его длинная широкая шпага была воткнута между двумя рассекшимися плитами террасы вертикально, так что получились солнечные часы. Тень шпаги медленно и неуклонно удлинялась, подползая к черным туфлям на ногах сатаны. Положив острый подбородок на кулак, скорчившись на табурете и поджав одну ногу под себя, Воланд не отрываясь смотрел на необъятное сборище дворцов, гигантских домов и маленьких, обреченных на слом лачуг.

В саду было тихо. Но, выйдя из-под колоннады на заливаемую солнцем верхнюю площадь сада с пальмами на чудовищных слоновых ногах, площадь, с которой перед прокуратором развернулся весь ненавистный ему Ершалаим с висячими мостами, крепостями и — самое главное — с не поддающейся никакому описанию глыбой мрамора с золотою драконовой чешуею вместо крыши — храмом Ершалаимским, — острым слухом уловил прокуратор далеко и внизу, там, где каменная стена отделяла нижние террасы дворцового сада от городской площади, низкое ворчание, над которым взмывали по временам слабенькие, тонкие не то стоны, не то крики. Прокуратор понял, что там, на площади, уже собралась несметная толпа взволнованных последними беспорядками жителей Ершалаима, что эта толпа в нетерпении ожидает вынесения приговора и что в ней кричат беспокойные продавцы воды. Прокуратор начал с того, что пригласил первосвященника на балкон, с тем чтобы укрыться от безжалостного зноя, но Каифа вежливо извинился и объяснил, что сделать этого не может в канун праздника. Пилат накинул капюшон на свою чуть лысеющую голову и начал разговор.

Все было кончено, и говорить более было не о чем, Га-Ноцри уходил навсегда, и страшные, злые боли прокуратора некому излечить, от них нет средства кроме смерти. Но не эта мысль поразила сейчас Пилата. Все та же непонятная тоска, что уже приходила на балконе, пронизала все его существо. Он тотчас постарался ее объяснить, и объяснение было странное: показалось смутно прокуратору, что он чего-то не договорил с осужденным, а может быть, чего-то не дослушал.

Зажмуриваясь, Левий ждал огня, который упадет на него с неба и поразит его самого. Этого не случилось, и, не разжимая век, Левий продолжал выкрикивать язвительные и обидные речи небу. Он кричал о полном своем разочаровании и о том, что существуют другие боги и религии...

...тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город. Исчезли висячие мосты, соединяющие храм со страшной Антониевой башней, опустилась с неба бездна и залила крылатых богов над гипподромом, Хасмонейский дворец с бойницами, базары, караван-сараи, переулки, пруды... пропал Ершалаим - великий город, как будто не существовал на свете...

Она несла в руках отвратительные, тревожные желтые цветы. - Черт их знает, как их зовут, но они первые почему-то появляются в Москве. И эти цветы очень отчетливо выделялись на черном ее весеннем пальто.

Она несла желтые цветы! Нехороший цвет. Она повернула с Тверской в переулок и тут обернулась. Ну, Тверскую вы знаете? По Тверской шли тысячи людей, но я вам ручаюсь, что увидела она меня одного и поглядела не то что тревожно, а даже как будто болезненно. И меня поразила не столько ее красота, сколько необыкновенное, никем не виданное одиночество в глазах! Повинуясь этому желтому знаку, я тоже свернул в переулок и пошел по ее следам. Мы шли по кривому, скучному переулку безмолвно, я по одной стороне, а она по другой. И не было, вообразите, в переулке ни души. Я мучился, потому что мне показалось, что с нею необходимо говорить, и тревожился, что я не вымолвлю ни одного слова, а она уйдет, и я никогда ее более не увижу...

И, вообразите, внезапно заговорила она: - Нравятся ли вам мои цветы? Я отчетливо помню, как прозвучал ее голос, низкий довольно-таки, но со срывами, и, как это ни глупо, показалось, что эхо ударило в переулке и отразилось от желтой грязной стены. Я быстро перешел на ее сторону и, подходя к ней, ответил: - Нет. Она поглядела на меня удивленно, а я вдруг, и совершенно неожиданно, понял, что я всю жизнь любил именно эту женщину!

Слушай беззвучие, - говорила Маргарита мастеру, и песок шуршал под ее босыми ногами, - слушай и наслаждайся тем, чего тебе не давали в жизни, - тишиной. Смотри, вон впереди твой вечный дом, который тебе дали в награду. Я уже вижу венецианское окно и вьющийся виноград, он подымается к самой крыше. Вот твой дом, твой вечный дом. Я знаю, что вечером к тебе придет те, кого ты любишь, кем ты интересуешься и кто тебя не встревожит. Они будут тебе играть, они будут петь тебе, ты увидишь, какой свет в комнате, когда горят свечи. Ты будешь засыпать, надевши свой засаленный и вечный колпак, ты будешь засыпать с улыбкой на губах. Сон укрепит тебя, ты станешь рассуждать мудро. А прогнать меня ты уже не сумеешь. Беречь твой сон буду я.

Огонек приблизился вплотную, и Маргарита увидела освещенное лицо мужчины, длинного и черного, держащего в руке эту самую лампадку. Те, кто имели уже несчастие в эти дни попасться на его дороге, даже при слабом свете язычка в лампадке, конечно, тотчас же узнали бы его. Это был Коровьев, он же Фагот.

Невидима и свободна! Невидима и свободна!

Никогда и ничего не просите, Никогда и Ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами всё дадут!

Вряд ли вы узнали бы Коровьева-Фагота, самозванного переводчика при таинственном и не нуждающемся ни в каких переводах консультанта, в том, кто теперь летел непосредственно рядом с Воландом по правую руку подруги мастера. На месте того, кто в драной цирковой одежде покинул Воробьевы горы под именем Коровьева-Фагота, теперь скакал, тихо звеня золотою цепью повода, темно-фиолетовый рыцарь с мрачнейшим и никогда неулыбающимся лицом. Он уперся подбородком в грудь, он не глядел на луну, он не интересовался землею под собою, он думал о чем-то своем, летя рядом с Воландом.

- Почему он так изменился? - спросила тихо Маргарита под свист ветра у Воланда. - Рыцарь этот когда-то неудачно пошутил, - ответил Воланд, поворачивая к Маргарите свое лицо с тихо горящим глазом, - его каламбур, который он сочинил, разговаривая о свете и тьме, был не совсем хорош. И рыцарю пришлось после этого прошутить немного больше и дольше, нежели он предполагал. Но сегодня такая ночь, когда сводятся счеты. Рыцарь свой счет оплатил и закрыл!

Ночь оторвала и пушистый хвост у Бегемота, содрала с него шерсть и расшвыряла ее клочья по болотам. Тот, кто был котом, потешавшим князя тьмы, теперь оказался худеньким юношей, демоном-пажом, лучшим шутом, какой существовал когда-либо в мире. Теперь притих и он и летел беззвучно, подставив свое молодое лицо под свет, льющийся от луны.

Сбоку всех летел, блистая сталью доспехов, Азазелло. Луна изменила и его лицо. Исчез бесследно нелепый безобразный клык, и косоглазие оказалось фальшивым. Оба глаза Азазелло были одинаковые, пустые и черные, а лицо белое и холодное. Теперь Азазелло летел в своем настоящем виде, как демон безводной пустыни, демон-убийца. Себя Маргарита видеть не могла, но она хорошо видела, как изменился мастер. Волосы его белели теперь при луне и сзади собрались в косу, и она летела по ветру. Когда ветер отдувал плащ от ног мастера, Маргарита видела на ботфортах его то потухающие, то загорающиеся звездочки шпор. Подобно юноше-демону мастер летел, не сводя глаз с луны, но улыбался ей, как будто знакомой хорошо и любимой, и что-то сам себе бормотал.

И, наконец, Воланд летел тоже в своем настоящем обличье, Маргарита не могла бы сказать, из чего сделан повод его коня, и думала, что возможно, что это лунные цепочки и самый конь - только глыба мрака, и грива этого коня - туча, а шпоры всадника - белые пятна звезд.

Я слишком стара для этой ерунды! Я полжизни боролась со старением, и оно победило. Зачем я так бездарно тратила время? Почему я не сразу признала свое поражение и не попыталась просто жить? Я не знаю. Я всю жизнь притворялась другой: более общительной, более раскрепощенной сексуальной, более молодой, более стильной. Я потратила десятки тысяч часов на закрашивание седины и взвешивания. И наконец я сказала себе - хватит. Год назад я перестала красить волосы. Я забросила диеты, и сейчас слежу только за тем, чтобы мой рацион был полноценным - раз, и вкусным - два. Я набрала 10 килограммов, и мне наплевать. Я не стала продлевать контракт с фитнес-клубом, потому что на самом деле из всей физической активности мне нравится только бегать в парке по утрам, заодно выгуливая собаку. Я перестала тратить сумасшедшие деньги на косметику, потому что для повседневного макияжа мне нужен тональный крем, карандаш для бровей и тушь. Мне 62 года, но я чувствую себя 30-летней. Нет, я не сошла с ума, я вижу все эти морщины, обвисшие бока и пигментные пятна. Я говорю о внутреннем состоянии, о состоянии души. Просто я больше не убиваюсь на поприще «приведи тело в состояние, соответствующее твоему самоощущению». Про таких, как я, говорят - «не боец». А я не понимаю, почему это плохо. Да, я выбрала путь наименьшего сопротивления: быть счастливой просто так, а не вопреки. Я слишком стара, чтобы: 1. «Молчи в тряпочку». Я больше не молчу, когда вижу или чувствую несправедливость. Разумеется, я и раньше иногда протестовала, но в основном я защищала других людей. Не себя. Теперь с этим покончено: если меня обижают, я больше не молчу. 2. «Как я выгляжу со стороны». Однажды мы с мужем отправились за покупками и по дороге зашли в модное кафе. Сев за столик и оглядевшись, я поняла, что голова моя не мыта, джинсы не мешало бы постирать, а за соседним столиком сидят четыре шикарно одетых женщины, и на каждой - дизайнерский шарфик. Раньше в такой ситуации я бы провалилась сквозь землю. Теперь я понимаю, что вкус моей еды и моего кофе не зависит от того, что они обо мне подумают. 3. «Тайные удовольствия». Их больше нет - все мои удовольствия стали явными. Да, мне нравится Леди Гага, и я этого больше не скрываю. Да, я иногда читаю дешевые детективы и женские слезливые романы. Я смотрю «Ходячих мертвецов» по второму разу, и мне это нравится. 4. «Неудобная обувь». К черту. Бывает, кстати, что у меня и носки из разных пар. 5. «Извините, у меня не убрано». Я больше не извиняюсь. Хотите знать, почему в моем доме беспорядок? Потому что у меня сейчас нет настроения убираться. А еще потому, что я неорганизованная и немного неряха. 6. «Ненужные вещи». Недавно мы поняли, что половина барахла в нашем доме не имеет никакого применения, не радует глаз и не представляет исторической ценности. Мы дали себе зарок в ближайшие два года избавиться, как минимум, от половины наших пожитков. 7. «Проводить время с людьми, которые тебе не нравятся». Я это поняла пару лет назад, когда, как обычно, обедала с группой своих коллег. Они мне несимпатичны. Они злые, мелочные, и у нас совершенно разные интересы. Когда они начали привычно переругиваться из-за спорта или политики или какого-то рабочего проекта, я посмотрела на них и подумала: что я здесь делаю? И перестала ходить с ними обедать. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на тех, кто тебе не нравится. 8. «В каждом есть что-то хорошее». Иногда люди ведут себя как придурки. И наверное, если как следует поискать, даже в самом большом придурке можно найти положительные качества. Вопрос в том, зачем мне это? У людей всегда есть выбор. Если они решили, что будут придурками, так тому и быть. Я их выбор уважаю. Поэтому я больше не ищу в них хорошее, просто отхожу как можно дальше. А у вас какой список? Мишель Комбс

По мотивам романа Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита»

Эпиграф: Зачем тянуть вола за хвост,
Вол может, случится, начнёт бодаться.
У вола большие рога,
И крепкие костяные копыта.
____ДАЕ

Вступление

2001 год. Москва, Патриаршие пруды.
« … надо же быть такому закату!» - вскликнул маленький, крепенький, лысый гражданин, писатель Михаил Александрович Берлиоз.
«Да уж… - вторит своему попутчику, высокий, плечистый поэт Иван Николаевич Понырев, - не закат, а закатище!!! Напоминает, мне сей закат холст кистей художника Кандинского-ДАЕ Александра Очёр. Славный был художник, но вот говорят, умер намедни, - врут поди опять, как тогда… э-э-э … название картинке было, если память мне не изменяет: «Малиновый закат над богадельней»…»
«Да уж, да уж, да уж, - отвечает поэту, писатель Берлиоз, - знаю такую картину, и художника Кандинского знавал лично, ручкался даже, … да-ссс… Весьма, весьма недурён художник, да и богадельни ныне в большом почёте на Москве. Бездомных старушек, старичков, как собак не резанных развелось».

Сей, с первого вида, ничего не обозначающий разговор был затеян не ради красного словца, а исключительно по делу.
Дело в том, что писатель Михаил Александрович Берлиоз, являлся не просто другом и соратником по перу поэта Иван Николаевич Понырев, а его прямым начальником, то есть он, Берлиоз, занимал должность главного редактора журнала «Новое время».

Часть первая, глава первая

Патриаршие пруды по весне были хороши, как никогда. Всё цвело и благоухало.
Данная пара творческих граждан вновь народившейся элиты страны, со странным именем «Россия»… - ну, согласитесь уважаемые господа, и милые дамы, что это за варварское буквосочетание «Россия». Какой умник придумал, для столь масштабной и столь огромной территории на планете Земля, этакое куцее имечко, - даже смех разбирает. Лично, я, категорически не согласен! - и всё тут! - хоть режь меня на куски.

… и так продолжу, парочка творческих граждан, и господ тоже, … а где «товарищи», вы спросите, - и будете совершенно правы, … а на самом деле, где?! … и я отвечу: «Товарищи все в Париже!»

… и так, писатель Берлиоз, и его более молодой друг поэт Бездомный, он же Понырев Иван Николаевич желали пива и воблы.
В стольном граде Москва вобла и пиво не переводилось никогда. На присутствие воблы и пива в Москве не влияли; ни смена погоды, ни смена политических режимов, ни смена времени суток. Даже если вдруг Дьявол объявится, - воблы и пиво хоть завались. Вобла и пиво, это святое.

Киоск, с громким названием «Пиво и воды» не имел ничего: ни пива, ни воблы, только абрикосовую, теплую абрикосовую.
Наши герои литераторы выпили по стакану и дружно заикали: и-а, и-а, и-а… вот так, как ишаки. Далее: они уселись на скамейку под липами, и чуть отдышавшись от икоты, повели следующий разговор. Разговор был о высоком.
Их беседа была пересыпана такими словами, как; Бог, Христос, Вифлеем, вера, церковь, Кант, Бетховен, Вагнер, Лермонтов, Пушкин… - двое, сидящих на скамейке, на Патриарших прудах господина были образованы, начитаны, и по всей видимости умны, но было ясно и то, что они кое кого позабыли.

Бездомный хлопнул себя ладошкой по лбу и громко воскликнул: «Ба! Мы же беса, Дьявола позабыли!»

Берлиоз задумчиво, глядя вглубь аллеи сипло прошептал: «Вспомни Сатану, и он, тут как тут».

Глава вторая

По алее спешно, почти в припрыжку вышагивал длинноногий господин с тростью в левой руке.
Руки господина были затянуты в лайковые, черные перчатки.
– В такую-то жару - подумал писатель Берлиоз – видимо вышагивающий господин, иностранец.

Бездомный таращил глаза: то на господина перед ним стоящего, то на портсигар. Насилу справившись с собой, Бездомный вытащил из золотого портсигара сигарету, обнюхал её и вложил, тот конец сигареты, где была золотая каёмка, в свой рот.
Незнакомец щелкнул зажигалкой, и поднёс огонь к сигарете, которая безвольно торчала изо рта всё ещё оторопевшего поэта Бездомного.
Дав прикурить поэту, изящно одетый иностранец закурил сам, и не спрашивая разрешения сел-втёрся… пожалуй правильно будет сказать, как капля воды влился промежду двух литераторов.

Глава третья

Необходимо подробно остановится на внешности вновь прибывшего персонажа нашего повествования.
И так! – Глаза незнакомца сияли, как два солнечных блюдца. Нельзя было понять, какого цвета эти блюдца. Лицо господина было чрезмерно широко, он постоянно улыбался. Верхний ряд зубов, был из чистого золота 999 пробы, нижний ряд был из платины крапленой мелкими алмазами. Под постоянно двигающим, мясистым носом у господина находились усы щеточкой.
Глядя на него, и общаясь с ним, создавалась полная иллюзия того, что перед вами совсем не человек, а Чиширский кот из сказки «Алиса в стране чудес». И, тем не менее, перед вами был элегантный человек в высшей степени этого понимания.
Был он одетый, как я уже говорил выше, с иголочки. Кроме костюма двойки на нём были одеты кожаные полу-туфли оливкового цвета. При его стремительной вприпрыжку ходьбе, между туфлями и брюками мелькали желтые, лимонные носки.
Эффект сочетания цветов был убийственный: синий с пепельным оттенком костюм, оливковые туфли и желто-лимонные носки.
Также на данном господине была надета белая, чуть с голубизной сорочка,
и чёрная, в жёлтую крапинку бабочка.

Тем временем, иностранец, втиснувшийся на скамейку под липами между двух литераторов, без-умолку говорил.
Он говорил…
- Я тут мимоходом, из города Парижа… и услышал, … смею вас, господа хорошие, заверить: чисто случайно услышал. У вас, здесь, на скамейке, под этими чудесными липами…
Иностранец оглядел Патриаршие пруды, оглядел близь стоящие фасады каменных зданий, зачем-то помахал рукой в сторону Садового кольца, туда, куда уходил красно-малиновый закат.
- Так вот, я мимо проходил, и вдруг услышал вашу беседу, о том; что и Бытие вам не то, и типа Христос, толи был, толи его и не было совсем, про Бога тоже, … и о Мироздание кажется вы, говорили. Прошу вас, глубочайше меня простить, за моё вторжение, бесцеремонность и нахальство, … но не смог сдержаться, мне любопытно… кто кем управляет, и кто, что решает…
Не дав ответить на свои вопросы, странный господин, сам взялся на них отвечать.
- Вот если человек царь всему сущему; зверей, деревьев, гор, морей, океанов и прочего, и прочего - то почему он тогда, не знает такой простой, для себя вещи: как то, когда он, то есть, когда его, смертного, настигнет смерть. То есть, если по простецки, по-вашему, по-русски, когда он, человек-царь ласты склеит...
Задав собеседникам очередной вопрос, и не дав им ответить, незнакомец принялся сам рассуждать-отвечать на свой вопрос, - странный какой этот иностранец.
- Вот, как пример, вы, господин председатель-писатель Михаил Александрович Берлиоз на заседание правления писателей, где вы председательствуете, сегодня не попадёте, … а Аннушка уже масло купила, и даже успела его пролить…
Сказав это, незнакомец снял перчатку с левой руки, облизал указательный палец и поднял руку высоко над головой, … дул юго-восток. Далее, странный господин надел перчатку и шепотом, таинственно произнёс: «Да Аннушка пролила подсолнечное масло. Я даже знаю, как оно называется: «Золотое сечение».
Иностранец замолчал, прикрыл свои с блюдце размером глаза, и кажется заснул…

Наконец Берлиозу удалось вставить слово, и он почти закричал: «Какое, чёрт побери масло, какая к черту Аннушка! У меня через два часа на Бронной заседание правления, где я председательствую!»

Иностранец сверкнув желтыми глазами ехидно произнёс: «А вот и неправда ваша. Не будет никакого собрания, а будет: голова - жах! – отрезана, нога - хрясь! – сломана, … рука тоже отдельно от тела лежит, в сторонке трепыхается, … а Аннушки и след простыл. С трамваями, знаете ли милок, не шутят, …а вы мне тут втыкаете: Вера, Бытие, Христос… - нет никого! - были, да все вышли.

С этими словами щёголь иностранец встал, раскланялся и пошагал своей прыгающей походкой вдоль Патриарших прудов.

Глава четвёртая

Два литератора переглянулись. Бездомный покрутил у виска. Берлиоз пробурчал еле слышно: «Сумасшедший какой-то, а с виду приличный иностранец. По русский говорит прилично, почти без акцента».
Председатель Берлиоз, уже был там, на Малой Бронной, на совещании. Он думал, прикидывал, что скажет коллегам, как построит свою речь, чтобы лицом в фейс не упасть.

Бездомный заприметил на том месте, где только что сидел иностранец кусок плотной бумаги. Он наклонился. Кусок картона оказался визиткой. Визитка была с золотым кантом. На ней по белому полю золотом было написано: Профессор Воланд. На обратной стороне визитки, от руки карандашом было начертано – Христа нет.

Часть вторая, глава первая

Понтий Пилат прокуратор Иудей, прогуливался по анфиладе. Не глядя, на человека смиренно стоящего с опушенной головой, прокуратор произнес: «Я слышал, ты иудей, фокусы всякие умеешь делать, раны врачевать, … а ещё мне доложили, что к бунту народ подбиваешь, … отвечай!»
Человек, к которому обращался прокуратор, молчал.
Понтий Пилат вплотную подошел к человеку, морщась, видимо от головной боли строго произнёс: «Я жду иудей, - при этих словах Пилат перевёл взгляд на рядом стоявшего стражника, - всыпь-ка голубчик плетей этому немому, … да не здесь, выведи на задний двор».

Прокуратор Иудей Понтий Пилат был стар, его мучила подагра. Голова раскалывалась. Он не мог спать, а тут ещё эти варвары со своими проблемами. Пилату хотелось в Италию, в Рим, домой…
С дальнего двора чуть слышно доносились хрипы и крики.

Глава вторая

Прокуратор Понтий Пилат сидел в золочёном кресле с закрытыми глазами. Стражник, держал за волосы человека с чёрной, всклоченной бородой, человек дышал хрипло, прерывисто. Они оба, человек и стражник, стояли перед прокуратором. На мраморные, белые с розовым отливом плиты анфилады струйками стекала кровь.
Понтий Пилат, не открывая глаз, почти шепотом произнёс: «А ещё мне докладывали, что ты иудей, называл себя царём».
Человек, изодранный плетью до самых костей молчал. Его голова, покрытая черными, достающими до плеч волосами, была низко опущена,
Прокуратор открыл глаза…

Часть третья, глава первая

Михаил Булгаков. Мастер и Маргарита.

Отрывок.

Приехав куда нужно, расплатившись благополучно, бухгалтер вошел в здание и устремился по коридору туда, где находился кабинет заведующего, и уже по дороге понял, что попал не вовремя. Какая-то суматоха царила в канцелярии зрелищной комиссии. Мимо бухгалтера пробежала курьерша со сбившимся на затылок платочком и вытаращенными глазами.

– Нету, нету, нету, милые мои! – кричала она, обращаясь неизвестно к кому, – пиджак и штаны тут, а в пиджаке ничего нету!

Она скрылась в какой-то двери, и тут же за ней послышались звуки битья посуды. Из секретарской комнаты выбежал знакомый бухгалтеру заведующий первым сектором комиссии, но был в таком состоянии, что бухгалтера не узнал, и скрылся бесследно.

Потрясенный всем этим бухгалтер дошел до секретарской комнаты, являвшейся преддверием кабинета председателя комиссии, и здесь окончательно поразился.

Из-за закрытой двери кабинета доносился грозный голос, несомненно пренадлежащий Прохору Петровичу – председателю комиссии. «Распекает, что ли, кого?» – подумал смятенный бухгалтер и, оглянувшись, увидел другое: в кожаном кресле, закинув голову на спинку, безудержно рыдая, с мокрым платком в руке, лежала, вытянув ноги почти до середины секретарской, личный секретарь Прохора Петровича – красавица Анна Ричардовна.

Весь подбородок Анны Ричардовна был вымазан губной помадой, а по персиковым щекам ползли с ресниц потоки раскисшей краски.

Увидев, что кто-то вошел, Анна Ричардовна вскочила, кинулась к бухгалтеру, вцепилась в лацканы его пиджака, стала трясти бухгалтера и кричать:

– Слава богу! Нашелся хоть один храбрый! Все разбежались, все предали! Идемте, идемте к нему, я не знаю, что делать! – И, продолжая рыдать, она потащила бухгалтера в кабинет.

Попав в кабинет, бухгалтер первым долгом уронил портфель, и все мысли в его голове перевернулись кверху ногами. И надо сказать, было от чего.

За огромным письменным столом с массивной чернильницей сидел пустой костюм и не обмакнутым в чернила сухим пером водил по бумаге. Костюм был при галстуке, из кармашка костюма торчало самопишущее перо, но над воротником не было ни шеи, ни головы, равно как из манжет не выглядывали кисти рук. Костюм был погружен в работу и совершенно не замечал той кутерьмы, что царила кругом. Услыхав, что кто-то вошел, костюм откинулся в кресле, и над воротником прозвучал хорошо знакомый бухгалтеру голос Прохора Петровича:

– В чем дело? Ведь на дверях же написано, что я не принимаю.

Красавица секретарь взвизгнула и, ломая руки, вскричала:

– Вы видите? Видите?! Нету его! Нету! Верните его, верните!

Тут в дверь кабинета кто-то сунулся, охнул и вылетел вон. Бухгалтер почувствовал, что ноги его задрожали, и сел на краешек стула, но не забыл поднять портфель. Анна Ричардовна прыгала вокруг бухгалтера, терзая его пиджак, и вскрикивала:

– Я всегда, всегда останавливала его, когда он чертыхался! Вот и дочертыхался, – тут красавица подбежала к письменному столу и музыкальным нежным голосом, немного гнусавым после плача, воскликнула:

– Проша! где вы?

– Кто вам тут «Проша»? – осведомился надменно костюм, еще глубже заваливаясь в кресле.

– Не узнает! Меня не узнает! Вы понимаете? – взрыдала секретарь.

– Попрошу не рыдать в кабинете! – уже злясь, сказал вспыльчивый костюм в полоску и рукавом подтянул к себе свежую пачку бумаг, с явной целью поставить на них резолюцию.

– Нет, не могу видеть этого, нет, не могу! – закричала Анна Ричардовна и выбежала в секретарскую, а за нею как пуля вылетел и бухгалтер.

– Вообразите, сижу, – рассказывала, трясясь от волнения, Анна Ричардовна, снова вцепившись в рукав бухгалтера, – и входит кот. Черный, здоровый, как бегемот. Я, конечно, кричу ему «брысь!». Он – вон, а вместо него входит толстяк, тоже с какой-то кошачьей мордой, и говорит: "«Это что же вы, гражданка, посетителям »брысь« кричите?» И прямо шасть к Прохору Петровичу, я, конечно, за ним, кричу: «Вы с ума сошли?» А он, наглец, прямо к Прохору Петровичу и садится против него в кресло! Ну, тот... Он – добрейшей души человек, но нервный. Вспылил! Не спорю. Нервозный человек, работает как вол, – вспылил. «Вы чего, говорит, без доклада влезаете?» А тот нахал, вообразите, развалился в кресле и говорит, улыбаясь: «А я, говорит, с вами по дельцу пришел потолковать». Прохор Петрович вспылил опять-таки: «Я занят!» А тот, подумайте только, отвечает: «Ничем вы не заняты...» А? Ну, тут уж, конечно, терпение Прохора Петровича лопнуло, и он вскричал: «Да что ж это такое? Вывести его вон, черти б меня взяли!» А тот, вообразите, улыбнулся и говорит: «Черти чтоб взяли? А что ж, это можно!» И, трах, я не успела вскрикнуть, смотрю: нету этого с кошачьей мордой и си... сидит... костюм... Геее! – распялив совершенно потерявший всякие очертания рот, завыла Анна Ричардовна.

Подавившись рыданием, она перевела дух, но понесла что-то уж совсем несообразное:

– И пишет, пишет, пишет! С ума сойти! По телефону говорит! Костюм! Все разбежались, как зайцы!

Бухгалтер только стоял и трясся. Но тут судьба его выручила. В секретарскую спокойной деловой походкой входила милиция в составе двух человек. Увидев их, красавица зарыдала еще пуще, тыча рукою в дверь кабинета.

– Давайте не будем рыдать, гражданка, – спокойно сказал первый, а бухгалтер, чувствуя, что он здесь совершенно лишний, выскочил из секретарской и через минуту был уже на свежем воздухе. В голове у него был какой-то сквозняк, гудело, как в трубе, и в этом гудении слышались клочки капельдинерских рассказов о вчерашнем коте, который принимал участие в сеансе. «Э-ге-ге? Да уж не наш ли это котик?»

Не добившись толку в комиссии, добросовестный Василий Степанович решил побывать в филиале ее, помещавшемся в Ваганьковском переулке. И чтобы успокоить себя немного, проделал путь до филиала пешком.

Городской зрелищный филиал помещался в облупленном от времени особняке в глубине двора и знаменит был своими порфировыми колоннами в вестибюле.

Но не колонны поражали в этот день посетителей филиала, а то, что происходило под ними.

Несколько посетителей стояли в оцепенении и глядели на плачущую барышню, сидевшую за столиком, на котором лежала специальная зрелищная литература, продаваемая барышней. В данный момент барышня никому ничего не предлагала из этой литературы и на участливые вопросы только отмахивалась, а в это время и сверху, и снизу, и с боков, из всех отделов филиала сыпался телефонный звон, по крайней мере, двадцати надрывавшихся аппаратов.

Поплакав, барышня вдруг вздрогнула, истерически крикнула:

– Вот опять! – и неожиданно запела дрожащим сопрано:

Славное море священный Байкал...

Курьер, показавшийся на лестнице, погрозил кому-то кулаком и запел вместе с барышней незвучным, тусклым баритоном:

Славен корабль, омулевая бочка!..

К голосу курьера присоединились дальние голоса, хор начал разрастаться, и, наконец, песня загремела во всех углах филиала. В ближайшей комнате N 6, где помещался счетно-проверочный отдел, особенно выделялась чья-то мощная с хрипотцой октава. Аккомпанировал хору усиливающийся треск телефонных аппаратов.

Гей, Баргузин... пошевеливай вал!.. – орал курьер на лестнице.

Слезы текли по лицу девицы, она пыталась стиснуть зубы, но рот ее раскрывался сам собою, и она пела на октаву выше курьера:

Молодцу быть недалечко!

Поражало безмолвных посетителей филиала то, что хористы, рассеянные в разных местах, пели очень складно, как будто весь хор стоял, не спуская глаз с невидимого дирижера.

Прохожие в Ваганьковском останавливались у решетки двора, удивляясь веселью, царящему в филиале.

Как только первый куплет пришел к концу, пение стихло внезапно, опять-таки как бы по жезлу дирижера. Курьер тихо выругался и скрылся. Тут открылись парадные двери, и в них появился гражданин в летнем пальто, из-под которого торчали полы белого халата, а с ним милиционер.

– Примите меры, доктор, умоляю, – истерически крикнула девица.

На лестницу выбежал секретарь филиала и, видимо, сгорая от стыда и смущения, заговорил, заикаясь:

– Видите ли, доктор, у нас случай массового какого-то гипноза... Так вот, необходимо... – он не докончил фразы, стал давиться словами и вдруг запел тенором:

Шилка и Нерчинск...

– Дурак! – успела выкрикнуть девица, но не объяснила, кого ругает, а вместо этого вывела насильственную руладу и сама запела про Шилку и Нерчинск.

– Держите себя в руках! Перестаньте петь! – обратился доктор к секретарю.

По всему было видно, что секретарь и сам бы отдал что угодно, чтобы перестать петь, да перестать-то он не мог и вместе с хором донес до слуха прохожих в переулке весть о том, что в дебрях его не тронул прожорливый зверь и пуля стрелков не догнала!

Лишь только куплет кончился, девица первая получила порцию валерианки от врача, а затем он побежал за секретарем к другим – поить и их.

– Простите, гражданочка, – вдруг обратился Василий Степанович к девице, – кот к вам черный не заходил?

– Какой там кот? – в злобе закричала девица, – осел у нас в филиале сидит, осел! – и, прибавив к этому: – Пусть слышит! Я все расскажу, – действительно рассказала о том, что случилось.

Оказалось, что заведующий городским филиалом, «вконец разваливши облегченные развлечения» (по словам девицы), страдал манией организации всякого рода кружков.

– Очки втирал начальству! – орала девица.

В течение года заведующий успел организовать кружок по изучению Лермонтова, шахматно-шашечный, пинг-понга и кружок верховой езды. К лету угрожал организацией кружка гребли на пресных водах и кружка альпинистов.

И вот сегодня, в обеденный перерыв, входит он, заведующий...

– И ведет под руку какого-то сукина сына, – рассказывала девица, – неизвестно откуда взявшегося, в клетчатых брючонках, в треснутом пенсне и... рожа совершенно невозможная!

Лица будущих альпинистов помрачнели, но заведующий тут же призвал всех к бодрости, а специалист и пошутил, и поострил, и клятвенно заверил, что времени пение берет самую малость, а пользы от этого пения, между прочим, целый вагон.

Ну, конечно, как сообщила девица, первыми выскочили Фанов и Косарчук, известнейшие филиальские подхалимы, и объявили, что записываются. Тут остальные служащие убедились, что пения не миновать, пришлось записываться и им в кружок. Петь решили в обеденном перерыве, так как все остальное время было занято Лермонтовым и шашками. Заведующий, чтобы подать пример, объявил, что у него тенор, и далее все пошло, как в скверном сне. Клетчатый специалист-хормейстер проорал:

– До-ми-соль-до! – вытащил наиболее застенчивых из-за шкафов, где они пытались спастись от пения, Косарчуку сказал, что у него абсолютный слух, заныл, заскулил, просил уважить старого регента-певуна, стучал камертоном по пальцам, умоляя грянуть «Славное море».

Грянули. И славно грянули. Клетчатый, действительно, понимал свое дело. Допели первый куплет. Тут регент извинился, сказал: «Я на минутку» – и... изчез. Думали, что он действительно вернется через минутку. Но прошло и десять минут, а его нету. Радость охватила филиальцев – сбежал.

И вдруг как-то сами собой запели второй куплет, всех повел за собой Косарчук, у которого, может быть, и не было абсолютного слуха, но был довольно приятный высокий тенор. Спели. Регента нету! Двинулись по своим местам, но не успели сесть, как, против своего желания, запели. Остановить, – но не тут-то было. Помолчат минуты три и опять грянут. Помолчат – грянут! Тут сообразили, что беда. Заведующий заперся у себя в кабинете от сраму.

Тут девицын рассказ прервался. Ничего валерианка не помогла.

Через четверть часа к решетке в Ваганьковском подъехали три грузовика, и на них погрузился весь состав филиала во главе с заведующим.

Лишь только первый грузовик, качнувшись в воротах, выехал в переулок, служащие, стоящие на платформе и держащие друг друга за плечи, раскрыли рты, и весь переулок огласился популярной песней. Второй грузовик подхватил, а за ним и третий. Так и поехали. Прохожие, бегущие по своим делам, бросали на грузовики лишь беглый взгляд, ничуть не удивляясь и полагая, что это экскурсия едет за город. Ехали, действительно, за город, но только не на экскурсию, а в клинику профессора Стравинского.