Четыреста ударов Один день на зоне: рассказы малолеток

The New Times. Новое время

.
фотографии: ИТАР-ТАСС, из архива «Центра содействия реформе уголовного правосудия»

Шестнадцатилетние заключенные Можайской колонии для несовершеннолетних по просьбе Театра.doc описали один день, проведенный на зоне. The New Times публикует эти рассказы.

В рамках проекта «Театр + общество» Театр.doc ведет работу с воспитанниками Можайской колонии. Орфография и пунктуация оставлены без изменения.

«Никто меня не поймет и не поможет»

П. Л.

Я встал часов в полседьмого - шесть с хорошим настроением. В этот день у меня должен был быть суд об условно досрочном освобождении. Ко мне должна была приехать мама на суд. С того времени когда я встал у меня время как будто остановилось. Я ждал 9 часов как своего дня рождения, как Нового года. Когда же суд приехал я огорчился, приехал не тот судья, который должен был быть. Все-таки, в конце концов, меня вызвали. До этого времени я разговаривал с ней (мамой. - The New Times) о доме, воле, друзьях. Она говорила надеяться на лучшее. «рано или поздно будешь дома, сынок» - говорила она. И я надеялся. Но все-таки в УДО мне отказали, и я до такой степени сорвался, что в этот же день меня закрыли в прогулочный дворик до вечера. Вечером перед ужином меня выпустили из прогулочного дворика, я сходил на ужин, поужинал, потом пришел в отряд, рассказал своим товарищам, что произошло. Они сказали, что зря я не отозвал ходатайство. Потом весь вечер просидел в комнате приема пищи, выпивая кружку за кружкой крепкого-крепкого чая с кофе и сгущенкой. После этого в полдесятого сходил позвонил маме, поговорил о суде.

Разговаривая с мамой, я понял в который раз, что кроме них никто меня не поймет и не поможет в трудной ситуации. Попрощавшись с ней, пришел в отряд и лег спать.

Так прошел у меня этот день.

«Она как обычно не хотела со мной говорить»

К. Р.

Вот и начался еще один день жизни в этой колонии. Утро к сожалению выдалось не очень радостным, т.к. как обычно в отряде происходила утренняя суматоха: кому-то надо поскорей умыться, кому-то одеться и т.д. Выйдя на улицу (точнее только переступив порог отряда) сразу по всему телу холод, но со временем как-то привыкаешь к такой погоде. А вот и построение на завтрак. Дойдя до столовой все сразу ринулись внутрь, кто-то кому-то на ногу наступит, а кого-то в спину толкнут. После завтрака зайдя в курилку все сразу же закурили хотя есть и единицы которых можно пересчитать по пальцам которые не курят. Понеслись разговоры, кто о чем: кто-то рассказывает истории из своей жизни, кто-то анекдоты рассказывает, а кто-то просто какой-то бред говорит.

Теперь началась учеба в училище. Как не странно сегодня опять практическое обучение, если честно скучное занятие, каждый день одно и тоже задание делать. В общем учеба прошла скучновато но зато быстро. На последней паре наводили порядок в кабинетах мусора конечно собирается много хорошо что помойка рядом хоть что-то радует. После вывода из ПТУ остается буквально полчаса до обеда надо бы успеть переодеться в школьную форму но как только зашел в отряд что-то захотелось прийти попозже и переодеться т.к. опять все бегают в суматохе, ну и передумав пошел на улицу. Выйдя на улицу и закурив начал осматривать всех присутствующих.

"Пока стою, курю, из отряда вылазят почти мои копии, так покажется любому вольному человеку ”

Все ребята как обычно занимались одним и тем же. Опять те же самые переговоры, кто-то решает проблемы, которые произошли в течение дня. Но не успев докурить сигарету кто-то из толпы крикнул - «строиться!», ну и бросив сигарету я пошел вместе со всеми строиться.

Ну что ж. Завели нас в школу и через пять минут звонок на урок, а первый урок был история. Предмет довольно интересный, да и тем более мне по нему еще экзамен сдавать. На сегодняшнем уроке мы проходили Русско-японскую войну и кстати говоря много нового узнал об этой войне. Вот и перемена! Следующие уроки если честно были нудные, а именно: биология, химия, физика и география. Скучно зато хоть время пролетело быстренько, а это самое приятное ощущение в этих местах.

Выйдя из школы я побежал в отряд, чтобы быстренько переодеться. Сделав свои дела, я пошел звонить маме, но к моему сожалению она как обычно не хотела со мной говорить. Я расстроенный пошел в курилку. Был я какой-то подавленный и мне было абсолютно на всех все равно и кто чем занимается, так что я сел подальше ото всех и погрузился в свои мысли.

После ужина я решил опять посидеть один поскольку мысль от моего звонка матери была в моей голове на протяжении дня.

Дождавшись отбоя я уставший лег в кровать и от прожитого дня через минут 15 уснул.

«Дошел до храма, помолился за родных»

П. С.

С утра у нас был подъем. В 6 часов я проснулся, оделся, навел порядок в тумбочке и вышел на продол. Где увидел Дежурного. Отпросился у него побегать по территории и пошел на улицу. Дошел до храма, помолился за родных и побежал кругами бегать. Когда прибежал, дошел до спортплощадки, сделал пару упражнений и пошел в отряд. Помог дежурному навести уборку в отряде и пошел на улицу. Утро оказалось пасмурно. Был сильный туман. Чуть-чуть холодно. Но мне мороз не страшен. Взялся за метлу и начал мести свою территорию.

Вот уже и завтрак. Поели и уже развод в промышленную зону.

Прошел через шмон. Спросил у мастера, что у нас Теория или практика. Он ответил, что сегодня практика.

Вошли в группу, я сел на свое место и сидел, слушал звуки пил, которые ходили по металлу. В этот пасмурный день мне очень хотелось увидеть что-то нового. И мастер сказал

М: - пойдешь со мной воздух с труб спускать.

Я: - пойдемте!

М: - Держи ключ. И на второй этаж к баяну.

Поднялись, он мне объяснил, что нужно сделать. И я начал свою работу к часам 12 я уже обошел все кабинеты. И мастер сказал - иди в отряд.

Пришел в отряд получил 2 письма от сестры (которая учится в Университете им. Ломоносова в г. Архангельске) и от бабушки (пенсионерки). Пишут, что ждут домой, соскучились, и я тоже по ним скучаю.

Я пришел с обеда. В школу надо идти. И вдруг меня снимают со школы на работу, но я отпросился у мастера и пошел в отряд. Написал ответы на письма. И пошел звонить. Позвонил маме, она сказала, что выслала мне посылку. Сказала, что приедет через 5 месяцев. Но ничего, зато уже знаю, что приедет. Вот скоро уже отбой. Придет проверка, и мы ляжем спать. Вот так и прошел мой день!

«Я уже третий день рожденья исправляю в изоляции»

Р. С.

Это мой день рождения.

С утра я, как обычно, проснулся в хорошем настроении, сходил по своей нужде, потом пришел на кубрик, заправил кровать, оделся и вышел на улицу курить. Затем после того как мы позавтракали мы пошли в ПУ и там я ждал когда меня вызовут на краткосрочное свидание и когда меня вызвали я очень обрадовался ко мне приехала мама и мой знакомый, я сидел с ними общался 2 часа, а положено 4, и женщина, которая там работает, сказала, что им пора уходить, потому что там у них были какие-то проблемы со светом, и им надо уйти, чтобы не сидеть до 8 часов вечера, потому что принято до 5 часов. Я конечно очень разозлился и стал на нее кричать, потому что толком не пообщался с родными. Она начала мне говорить, типа как тебе не стыдно, у тебя здесь сидит мама, и ты перед ней на меня кричишь, но я не слушал ее и продолжал кричать. После чего я попрощался с мамой, со своим знакомым и ушел. Когда я вернулся в отряд меня стали поздравлять некоторые пацаны, сделали мне подарки. Но если честно, а у меня никакого чувства не было, что у меня действительно день рождение. Потому что я уже 3 день рожденья исправляю в изоляции от общества. Поэтому у меня быстро пропало настроение. Ближе к вечеру я пошел звонить, позвонил друзьям, подругам, они меня тоже поздравляли, и все хотят, чтобы я поскорей вернулся. И к 7-30 я пришел в отряд, там меня встретил мой друг, с кем мы в детстве гуляли (П.И.), и он мне быстро поднял настроение своими разными рассказами. После чего я пошел в пищевую попить чаю, там я увидел пацанов, присоединился к ним, мы с ними пообщались за жизнь. После чего мы пошли на вечернее построение, нас посчитали, и мы пошли кругом песню петь, после песни я пошел в курилку, покурил. Пошел в отряд, разделся и пошел спать.

«Из полусотни ботинок автоматически нахожу свои»

Т. И.

6.30 утра кто-то трясет кровать неохота открывать глаза это еще фартанет если в 6:30 а то кому-нибудь с вахты придет в голову прийти в 6:00 и заорать «Подъем», в общем, не об этом. Когда ты все-таки открываешь глаза ты понимаешь что это бесконечно повторяющийся день начался снова. Кубрик уже убран, застлан и помыт, я как зомби выдвигаюсь на основные точки этого утра - это умывальник, сушилка, улица.

Умылся кое как проснулся и в голове перещелкнулась цифра с 8 на 7, значит из этой преисподней я уеду через 7 дней, из полусотни ботинок автоматически нахожу свои и иду на улицу одевая «бушлат» на ходу выхожу, иду в курилку, и как же это утро могло пройти без шуршащего звука метел по всей зоне. Минут через 10 как-то звуки метел растворяются и я их уже не слышу пока стою, курю, из отряда вылазят почти мои копии, так покажется любому вольному человеку, но так как я уже говорил, что день постоянно повторяется здесь уже можно примерно угадать кто щас выйдет ну на крайний случай можно определить по походке.

Пока все на улице мерзнут, я иду в отряд, сажусь на диванчик, вроде пригреваюсь и снова клонит в сон. Влетает какой-нибудь «шмыга» и орет во весь голос (причем ему пофиг играет музыка или гробовая тишина он все равно орет как пришибленный) «Строиться» и, если в этот момент посмотреть в окно, то вот эти значит 3 метра, где мы строимся, действуют как черная дыра, где бы кто ни был и чем бы не занимался его просто тянет на это место. Построились, дошли до плаца, посчитались на завтрак. Единственное, что можно сказать про завтрак, это если из 100 вешалок ты выбираешь не правильно, то как минимум на 15 минут ты задержишь весь отряд, а потом они одним ударом задержат тебя в развитии. В общем, мне это не грозит.

После завтрака еще 30 минут отдыхаешь, и начинается единственно интересное событие этого дня, кто-то опять заорет строиться, и мозг автоматически переключается на новую мысль как съехать с путяги…

Обычно, когда стоишь на плацу, и думаешь, как съехать, смотришь на несколько вещей. Первое, есть ли сегодня врачи, где начальник, какая смена делает развод. Если все прошло удачно, то иду в отряд и ничего не делаю, но если, скажем, на разводе начальник, все становится сложней. Приходится прокручивать в голове, когда он уйдет с развода, если не уйдет, успею ли я слинять, чтоб он не увидел, и заметят ли мент, который разводит, что меня нет. Если каким-нибудь образом у тебя все прокатывает, то идешь в отряд. Но мы не ищем легких путей и идем дальше. Нас шмонают и выводят в ПТУ. Сижу там один урок. После урока берем еще пару косил и идем в дежурную часть под предлогом, что у всех 3х к примеру температура они дают градусник и стоят смотрят, чтоб мы не набили температуру, когда градусник попадает в руки первому он делает вид, что ставит его но сам прикладывает градусник к воротнику. Я забираю его от туда и передаю последнему. Он типа не при делах делает пару шагов в сторону, переворачивает градусник головой вверх и трясет, набивает от 37,5 до 38,2 и возвращает обратно так делают все трое после нас отпускают и мы идем в отряд там как всегда телек кофе и телек такими темпами сидим до 13:30. Выводится ПТУ все курят и идем на обед. После обеда в принципе та же процедура только со школой. После вывода из школы еще час чтоб ничего не делать потом ужин и до отбоя кто убирается кто что, а я сижу со знакомым пацаном и пишу реп. На отбой построение в труселях и спать.

«Меня послали на три веселых буквы»

Х. И.

С утра меня как всегда разбудил голос дежурного. Время было 6:30. Блин как хочется спать. Но не смотря на свое состояние встал оделся затем навел уборку. Через 20 минут после подъема я вышел на улицу. Стрельнул покурить. Подмел территорию. Но тут раздался крик: «Строиться». Ну и я пошел на построение.

После завтрака. Я покурил. А после пошел на зону в ПУ, была практика. Я саданул по пальцу молотком, было больно.

Время шло к обеду, прошел вывод, прошел обед, меня послали на три веселых буквы началась школа. Я все 5 уроков просидел за компом делая газету.

После школы пришел в отряд, навели уборку, вышел на улицу. Подмел плац. Вот и ужин. После ужина если получилось стрельнул покурить.

Написал очередное ходатайство об УДО.

В 21:20 сходили на построение, как обычно спели всей зоной песню «Катюша» (которая за 1 год 10 месяцев уже в печенках сидит).

Вернулись в отряд. Прошел отбой. Я лег и начал читать книгу «Несвятые Святые» заснул в 3 часа ночи. Конец. The end. Fenita la comedia.

Проданная в рабство своими родителями в возрасте восьми лет, она была вынуждена работать по 20 часов в день и жить в тесной клетушке в течение четырех лет.

В 1998 Шиима Холл из Египта была продана в рабство своими родителями, чтобы вернуть долг. Она провела следующие четыре года, работая 20 часов в день на богатую семью. Сейчас ей 24 , она обрела свободу и написала книгу «Затаившаяся девочка», чтобы рассказать о ее жизни в качестве слуги. «Я хочу, чтобы люди знали, что это может произойти. Рабство не в книге истории. Это прямо рядом с вами», - сказала она журналу People.

Шиима была одной из 11 детей семьи, рожденных в трущобах к югу от Александрии. Несмотря на то, что отец поднимал руку на своих детей, ее жизнь была довольно счастливой. Ее детство подошло к концу, когда одна из ее старших сестер была обвинена в краже каких-то вещей из дома ее богатых работодателей. Девочка сопровождала свою мать, когда та отправилась в их дом, чтобы уладить дело. Те, увидев девочку, потребовали оставить ее в качестве служанки, чтобы компенсировать стоимость похищенного имущества. Девочка была в шоке, когда ее мать неожиданно согласилась на это. Она кричала и просила не оставлять ее, и последнее, что она услышала от своей матери, было: «Это на благо семьи».

Следующие два года Шиима работала на богатую пару, заботясь о близнецах на три года младше нее и дочери примерно того же возраста, что и она сама. Дети «знали, кем я была, и напоминали мне об этом», в то время как их папа бил ее, а мама звала «глупой рабыней».

Два года спустя семья переехала в Калифорнию, и жизнь девочки стала еще хуже. Она вставала в 5:30 каждый день, чтобы приготовить детей к школе, и работала по дому всю оставшуюся часть дня. Ей было разрешено присесть и покушать только один раз в день - только то, что осталось от обеда семьи. Спала она в маленькой клетушке на голом матрасе. Она не имела права пользоваться стиральной и сушильной машиной для своей одежды и должна была стирать ее в ведре на заднем дворе.
Ее счастливый день настал в 2002 году, когда кто-то прислал анонимное заявление в службу защиты детей и группа полицейских, социальных работников и сотрудников иммиграционных служб ворвались в дом и забрали ее из этой семьи.

Вскоре после освобождения Шиима связалась с родителями, но вместо того, чтобы радоваться, что дочь свободна, ее отец был расстроен, что она покинула ту семью и лишилась крыши над головой. Он сказал ей возвращаться в Египет, но девочка сделала свой собственный выбор и решила остаться в США. Она жила в приемных семьях в течение следующих нескольких лет и в конце концов стал гражданином США, отучилась в колледже и теперь работает помощником менеджера в магазине. В дополнение к своей работе Холл распространяет информацию о проблеме торговли людьми и надеется в один прекрасный день стать агентом Иммиграционной и таможенной полиция. Она счастлива в личной жизни с бойфрендом и маленькой дочерью Афиной. Ее отец уже умер, и она не видела ее семью с момента обретения свободы. Но она надеется в один прекрасный день воссоединиться с братьями и сестрами, по которым скучала все эти годы. Ее мучители были осуждены и приговорены к трем годам лишения свободы. Женщина была депортирована обратно в Египет, а ее муж все еще может жить в Южной Калифорнии.

Ф. Достоевский - интимная жизнь гения Енко К

РАСТЛЕНИЕ МАЛОЛЕТНЕЙ (Из романа «БЕСЫ»)

РАСТЛЕНИЕ МАЛОЛЕТНЕЙ

(Из романа «БЕСЫ»)

«От Ставрогина.

Я, Николай Ставрогин, отставной офицер в 186 - году жил в Петербурге, предаваясь разврату, в котором не находил удовольствия. У меня было тогда в продолжение некоторого времени три квартиры. В одной из (них) проживал я сам в номерах со столом и прислугою, где находилась тогда и Марья Лебядкина, ныне законная жена моя. Другие же обе квартиры мои я нанял тогда помесячно для интриги: в одной принимал одну любившую меня даму, а в другой её горничную и некоторое время был очень занят намерением свести их обеих так, чтобы барыня и девка у меня встретились при моих приятелях и при муже. Зная оба характера, ожидал себе от этой глупой шутки большого удовольствия.

Приготовляя исподволь эту встречу, я должен был чаще посещать одну из сих квартир в большом доме в Гороховой, так как сюда приходила та горничная. Тут у меня была одна лишь комната, в четвертом этаже, нанятая от мещан из русских. Сами они помещались рядом в другой, теснее, и до того, что дверь разделявшая всегда стояла отворенною, чего я и хотел. Муж у кого-то был в конторе и уходил с утра до ночи. Жена, баба лет сорока, что-то разрезывала и сшивала из старого в новое и тоже нередко уходила из дому относить, что нашила. Я оставался один с их дочерью, думаю, лет четырнадцати, совсем ребенком на вид. Ее звали Матрешей. Мать её любила, но часто била и по их привычке ужасно кричала на неё по-бабьи. Эта девочка мне прислуживала и убирала у меня за ширмами.

Однажды у меня со стола пропал перочинный ножик, который мне вовсе был не нужен и валялся так. Я сказал хозяйке, никак не думая о том, что она высечет дочь. Но та только что кричала на ребенка (я жил просто, и они со мной не церемонились) за пропажу какой-то тряпки, подозревая, что та её стащила, и даже отодрала за волосы. Когда же эта самая тряпка нашлась под скатертью, девочка не захотела сказать ни слова в попрек и смотрела молча. Я это заметил и тут же в первый раз хорошо заметил лицо ребенка, а до тех пор оно лишь мелькало. Она была белобрысая и весноватая, лицо обыкновенное, но очень много детского и тихого, чрезвычайно тихого. Матери не понравилось, что дочь не попрекнула за битье даром, и она замахнулась на неё кулаком, но не ударила; тут как раз подоспел мой ножик. В самом деле, кроме нас троих, никого не было, а ко мне за ширмы входила только девочка. Баба остервенилась, потому что в первый раз прибила несправедливо, бросилась к венику, нарвала из него прутьев и высекла ребенка до рубцов, на моих глазах. Матреша от розог не кричала, но как-то странно всхлипывала при каждом ударе. И потом очень всхлипывала, целый час.

Но прежде того было вот что: в ту самую минуту, когда хозяйка бросилась к венику, чтобы надергать розог, я нашел ножик на моей кровати, куда он как-нибудь упал со стола. Мне тотчас пришло в голову не объявлять, для того чтоб её высекли. Решился я мгновенно; в такие минуты у меня всегда прерывается дыхание. Но я намерен рассказать все в более твердых словах, чтоб уж ничего более не оставалось скрытого.

Всякое чрезвычайно позорное, без меры унизительное, подлое и, главное, смешное положение, в каковых мне случалось бывать в моей жизни, всегда возбуждало во мне, рядом с безмерным гневом, неимоверное наслаждение. Точно так же и в минуты преступлений, и в минуты опасности жизни. Если б я что-нибудь крал, то я бы чувствовал при совершении кражи упоение от сознания глубины моей подлости. Не подлость я любил (тут рассудок мой бывал совершенно цел), но упоение мне нравилось от мучительного сознания низости. Равно всякий раз, когда я, стоя на барьере, выжидал выстрела противника, то ощущал то же самое позорное и неистовое ощущение, а однажды чрезвычайно сильно. Сознаюсь, что часто я сам искал его, потому что оно для меня сильнее всех в этом роде. Когда я получал пощечины (а я получил их две в мою жизнь), то и тут это было, несмотря на ужасный гнев. Но если сдержать при этом гнев, то наслаждение превысит все, что можно вообразить. Никогда я не говорил о том никому, даже намеком, и скрывал как стыд и позор. Но когда меня раз больно били в кабаке в Петербурге и таскали за волосы, я не чувствовал этого ощущения, а только неимоверный гнев, не быв пьян, и лишь дрался.

…Когда кончилась экзекуция, я положил ножик в жилетный карман и, выйдя, выбросил на улицу, далеко от дому, так, чтобы никто никогда не узнал. Потом я выждал два дня. Девочка, поплакав, стала ещё молчаливее; на меня же, я убежден, не имела злобного чувства. Впрочем, наверно, был некоторый стыд, за то, что её наказали в таком виде при мне, она не кричала, а только всхлипывала под ударами, конечно потому, что тут стоял я и все видел. Но и в стыде этом она, как ребенок, винила, наверно, одну себя. До сих пор она, может быть, только боялась меня, но не лично, а как постояльца, человека чужого, и, кажется, была очень робка.

Вот тогда-то в эти два дня я и задал себе раз вопрос, могу ли я бросить и уйти от замышленного намерения, и я тотчас почувствовал, что могу, могу во всякое время и сию минуту. Я около того времени хотел убить себя от болезни равнодушия; впрочем, не знаю от чего. В эти же два-три дня непременно надо выждать, чтобы девочка все забыла.

Как только кончились три дня, я воротился в Гороховую. Мать куда-то собиралась с узлом; мещанина, разумеется, не было. Остались я и Матреша. Окна были отперты. В доме все жили мастеровые, и целый день изо всех этажей слышался стук молотков или песни. Мы пробыли уже с час. Матреша сидела в своей каморке, на скамеечке, ко мне спиной, и что-то копалась с иголкой. Наконец вдруг тихо запела, очень тихо; это с ней иногда бывало. Я вынул часы и посмотрел, который час, было два. У меня начинало биться сердце. Но тут я вдруг опять спросил себя: могу ли остановить? и тотчас же ответил себе, что могу. Я встал и начал к ней подкрадываться. У них на окнах стояло много герани, и солнце ужасно ярко светило. Я тихо сел подле на полу. Она вздрогнула и сначала неимоверно испугалась и вскочила. Я взял её руку и тихо поцеловал, принагнул её опять на скамейку и стал смотреть ей в глаза. То, что я поцеловал у ней руку, вдруг рассмешило её, как дитю, но только на одну секунду, потому что она стремительно вскочила в другой раз, и уже в таком испуге, что судорога прошла по лицу. Она смотрела на меня до ужаса неподвижными глазами, а губы стали дергаться, чтобы заплакать, но все-таки не закричала. Я опять стал целовать ей руки, взяв её к себя на колени, целовал ей лицо и ноги. Когда я поцеловал ноги, она вся отдернулась и улыбнулась как от стыда, но какою-то кривою улыбкой. Все лицо вспыхнуло стыдом. Я что-то все шептал ей. Наконец вдруг случилась такая странность, которую я никогда не забуду и которая привела меня в удивление: девочка обхватила меня за шею руками и начала вдруг ужасно целовать сама. Лицо её выражало совершенное восхищение.

Я чуть не встал и не ушел так это было мне неприятно в таком крошечном ребенке - от жалости. Но я преодолел внезапное чувство моего страха и остался. Когда все кончилось, она была смущена. Я не пробовал её разуверять и уже не ласкал её. Она глядела на меня, робко улыбаясь. Лицо её мне показалось вдруг глупым. Смущение быстро с каждою минутой овладевало ею все более и более. Наконец она закрыла лицо руками и стала в угол лицом к стене неподвижно. Я боялся, что она опять испугается, как давеча, и молча ушел из дому.

Полагаю, что все случившееся должно было ей представиться окончательно как беспредельное безобразие, со смертным ужасом. Несмотря на русские ругательства, которые она должна была слышать с пеленок, и всякие странные разговоры, я имею полное убеждение, что она ещё ничего не понимала. Наверное ей показалось в конце концов, что она сделала неимоверное преступление и в нем смертельно виновата, - „бога убила“.

В ту ночь я имел драку в кабаке. Но я проснулся у себя в номерах наутро, меня привез Лебядкин. Первая мысль по пробуждении была о том: сказала она или нет; это была минута настоящего страха, хоть и не очень ещё сильного. Я был очень весел в то утро и ужасно ко всем добр, и вся ватага была мною очень довольна. Но я бросил их всех и пошел в Гороховую. Я встретился с нею ещё внизу, в сенях. Она шла из лавочки, куда её посылали за цикорием. Увидев меня, она стрельнула в ужасном страхе вверх по лестнице. Когда я вошел, мать уже хлестнула её два раза по щеке за то, что вбежала в квартиру „сломя голову“, чем и прикрылась настоящая причина её испуга. Итак, все пока было спокойно. Она куда-то забилась и не входила все время, пока я был. Я пробыл с час и ушел.

К вечеру я опять почувствовал страх, но уже несравненно сильнее. Конечно, я мог отпереться, но меня могли и уличить. Мне мерещилась каторга. Я никогда не чувствовал страху и, кроме этого случая в моей жизни, ни прежде, ни после ничего не боялся. И уж особенно Сибири, хотя и мог быть сослан не однажды. Но в этот раз я был испуган и действительно чувствовал страх, не знаю почему, в первый раз в жизни, - ощущение очень мучительное. Кроме того, вечером, у меня в номерах, я возненавидел её до того, что решился убить. Главная ненависть моя была при воспоминании об её улыбке. Во мне рождалось презрение с непомерною гадливостью за то, как она бросилась после всего в угол и закрылась руками, меня взяло неизъяснимое бешенство, затем последовал озноб; когда же под утро стал наступать жар, меня опять одолел страх, но уже такой сильный, что я никакого мучения не знал сильней. Но я уже не ненавидел более девочку; по крайней мере до такого пароксизма, как с вечера, не доходило. Я заметил, что сильный страх совершенно прогоняет ненависть и чувство мщения.

Проснулся я около полудня, здоровый, и даже удивился некоторым из вчерашних ощущений. Я, однако же, был в дурном расположении духа и опять-таки принужден был пойти в Гороховую, несмотря на все отвращение. Помню, что мне ужасно хотелось бы в ту минуту иметь с кем-нибудь ссору, но только сериозную. Но, придя на Гороховую, я вдруг нашел у себя в комнате Нину Савельевну, ту горничную, которая уже с час ожидала меня. Эту девушку я совсем не любил, так что она пришла сама немного в страхе, не рассержусь ли я за незваный визит. Но я вдруг ей очень обрадовался. Она была недурна, но скромна и с манерами, которые любит мещанство, так что моя баба-хозяйка давно уже очень мне хвалила её. Я застал их обеих за кофеем, а хозяйку в чрезвычайном удовольствии от приятной беседы. В углу их каморки я заметил Матрешу. Она стояла и смотрела на мать и на гостью неподвижно. Когда я вошел, она не спряталась, как тогда, и не убежала. Мне только показалось, что она очень похудела и что у ней жар. Я приласкал Нину и запер дверь к хозяйке, чего давно не делал, так что Нина ушла совершенно обрадованная. Я её сам вывел и два дня не возвращался в Гороховую. Мне уже надоело.

Я решился все покончить, отказаться от квартиры и уехать из Петербурга. Но когда я пришел, чтоб отказаться от квартиры, я застал хозяйку в тревоге и в горе: Матреша была больна уже третий день, каждую ночь лежала в жару и ночь бредила. Разумеется, я спросил, об чем она бредит (мы говорили шепотом - в моей комнате). Она мне зашептала, что бредит „ужасти“: „Я, дескать, бога убила“. Я предложил привести доктора на мой счет, но она не захотела: „Бог даст, и так пройдет, не все лежит, днем-то выходит, сейчас в лавочку сбегала“. Я решился застать Матрешу одну, а как хозяйка проговорилась, что к пяти часам ей надо сходить на Петербургскую, что и положил воротиться вечером.

Я пообедал в трактире. Ровно в пять с четвертью воротился. Я входил всегда с своим ключом. Никого, кроме Матреши, не было. Она лежала в каморке за ширмами на материной кровати, и я видел, как она выглянула; но я сделал вид, что не замечаю. Все окна были отворены. Воздух был тепл, было даже жарко. Я походил по комнате и сел на диван. Все помню до последней минуты. Мне решительно доставляло удовольствие не заговаривать с Матрешей. Я ждал и просидел целый час, и вдруг она вскочила сама из-за ширм. Я слышал, как стукнули её обе ноги об пол, когда она вскочила с кровати, потом довольно скорые шаги, и она стала на пороге в мою комнату. Она глядела на меня молча. В эти четыре или пять дней, в которые я с того времени ни разу не видал её близко, действительно очень похудела. Лицо её как бы высохло, и голова, наверно, была горяча. Глаза стали большие и глядели на меня неподвижно, как бы с тупым любопытством, как мне показалось сначала. Я сидел в углу дивана, смотрел на неё и не трогался. И тут вдруг опять я почувствовал ненависть. Но очень скоро заметил, что она совсем меня не пугается, а, может быть, скорее в бреду. Но она и в бреду не была. Она вдруг часто закивала на меня головой, как кивают, когда очень укоряют, и вдруг подняла на меня свой маленький кулачок и начала грозить им мне с места. Первое мгновение мне это движение показалось смешным, но дальше я не мог его вынести: я встал и подвинулся к ней. На её лице было такое отчаяние, которое невозможно было видеть в лице ребенка. Она все махала на меня своим кулачонком с угрозой и все кивала, укоряя. Я подошел близко и осторожно заговорил, но увидел, что она не поймет. Потом вдруг она стремительно закрылась обеими руками, как тогда, отошла и стала к окну, ко мне спиной. Я оставил её, воротился в свою комнату и сел тоже у окна. Никак не пойму, почему я тогда не ушел и остался как будто ждать. Вскоре я опять услышал поспешные шаги её, она вышла в дверь на деревянную галерею, с которой и был сход вниз по лестнице, и я тотчас побежал к моей двери, приотворил и успел ещё подглядеть, как Матреша вошла в крошечный чулан вроде курятника, рядом с другим местом. Странная мысль блеснула в моем уме. Я притворил дверь - и к окну. Разумеется, мелькнувшей мысли верить ещё было нельзя; „но однако“… (Я все помню).

Через минуту я посмотрел на часы и заметил время. Надвигался вечер. Надо мной жужжала муха и все садилась мне на лицо. Я поймал, подержал в пальцах и выпустил за окно. Очень громко въехала внизу во двор какая-то телега. Очень громко (и давно уже) пел песню в углу двора в окне один мастеровой, портной. Он сидел за работой, и мне его было видно.

Мне пришло в голову, что так как меня никто не повстречал, когда я входил в ворота и подымался по лестнице, то, конечно, не надо, чтобы и теперь повстречали, когда я буду сходить вниз, и я отодвинул стул от окна. Затем взял книгу, но бросил и стал смотреть на крошечного красненького паучка на листке герани и забылся. Я все помню до последнего мгновения.

Я вдруг выхватил часы. Прошло двадцать минут с тех пор, как она вышла. Догадка принимала вид вероятности. Но я решился подождать ещё с четверть часа. Приходило тоже в голову, не воротилась ли она, а я, может быть, прослышал; но этого не могло и быть: была мертвая тишина, и я мог слышать писк каждой мушки. Вдруг у меня стало биться сердце. Я вынул часы: недоставало трех минут; я их высидел, хотя сердце билось до боли. Тут-то я встал, накрылся шляпой, застегнул пальто и осмотрелся в комнате, все ли на прежнем месте, не осталось ли следов, что я заходил? Стул я придвинул ближе к окну, как он стоял прежде. Наконец, тихо отворил дверь, запер её моим ключом и пошел к чуланчику. Он был приперт, но не заперт; я знал, что он не запирался, но я отворить не хотел, а поднялся на цыпочки и стал глядеть в щель. В это самое мгновение, подымаясь на цыпочки, я припомнил, что когда сидел у окна и смотрел на красного паучка и забылся, то думал о том, как я приподымусь на цыпочки и достану глазом до этой щелки. Вставляя здесь эту мелочь, хочу непременно доказать, до какой степени явственно я владел моими умственными способностями. Я долго глядел в щель, там было темно, но не совершенно. Наконец я разглядел, что было надо… все хотелось совершенно удостовериться.

Я решил наконец, что мне можно уйти, и спустился с лестницы. Я никого не встретил. Часа через три мы все, без сюртуков, пили в номерах чай и играли в старые карты, Лебядкин читал стихи. Много рассказывали и, как нарочно, все удачно и смешно, а не так, как всегда, глупо. Был и Кириллов. Никто не пил, хотя и стояла бутылка рому, но прикладывался один Лебядкин. Прохор Малов заметил, что „когда Николай Всеволодович довольны и не хандрят, то все наши веселы и умно говорят“. Я запомнил это тогда же.

Но часов уже в одиннадцать прибежала дворникова девочка от хозяйки, с Гороховой, с известием ко мне, что Матреша повесилась. Я пошел с девочкой и увидел, что хозяйка сама не знала, зачем посылала за мной. Она вопила и билась, была кутерьма, много народу, полицейские. Я постоял в сенях и ушел.

Меня почти не беспокоили, впрочем, спросили что следует. Но, кроме того, что девочка была больна и бывала в бреду в последние дни, так что я предлагал с своей стороны доктора на мой счет, я решительно ничего не мог показать. Спрашивали меня и про ножик; я сказал, что хозяйка высекла, но что это было ничего. Про то, что я приходил вечером, никто не узнал. Про результат медицинского свидетельства я ничего не слыхал.

С неделю я не заходил туда. Зашел, когда уже давно похоронили, чтобы сдать квартиру. Хозяйка все ещё плакала, хотя уже возилась с своим лоскутьем и с шитьем по-прежнему. „Это я за ваш ножик её обидела“, сказала она мне, но без большого укора. Я рассчитался под тем предлогом, что нельзя же мне теперь оставаться в такой квартире, чтоб принимать в ней Нину Савельевну. Она ещё раз похвалила Нину Савельевну на прощанье. Уходя, я подарил ей пять рублей сверх должного за квартиру…»

СЛАДОСТРАСТИЕ

(Из романа «Преступление и наказание»)

Это все вздор, - сказал Свидригайлов Раскольникову, намачивая полотенце и прикладывая его к голове, - а я вас одним словом могу осадить и все ваши подозрения в прах уничтожить. Знаете ль вы, например, что я женюсь?

Вы уже это мне и прежде говорили.

Говорил? Забыл. Но тогда я не мог говорить утвердительно, потому даже невесты ещё не видал; я только намеревался. Ну а теперь у меня уж есть невеста, и дело сделало… Эй, черт! Всего десять минут остается. Видите, смотрите на часы; а впрочем, я вам расскажу, потому это интересная вещица, моя женитьба-то… Я вас туда свезу, это правда, покажу невесту, но только не теперь… Вы эту Ресслих знаете? Вот эту самую Ресслих, у которой я теперь живу, - а? Слышите? Нет, вы что думаете, вот та самая, про которую говорят, что девчонка-то, в воде-то, зимой-то, - ну, слышите ли? Слышите ли? Ну, так она мне все это состряпала; тебе, говорит, так-то скучно, развлекись время. А я ведь человек мрачный, скучный. Вы думаете, веселый? Нет, мрачный: вреда не делаю, а сижу в углу; иной раз три дня не разговорят. А Ресслих эта шельма, я вам скажу, она ведь что в уме держит: я наскучу, жену-то брошу и уеду, а жена ей достанется, она её и пустит в оборот; в нашем слою то есть, да повыше. Есть, говорит она, Ресслих, один такой расслабленный отец, отставной чиновник, в кресле сидит и третий год ногами не двигается. Есть, говорит, и мать, дама рассудительная, мамаша-то. Сын где-то в губернии служит, не помогает. Дочь вышла замуж и не навещает, а на руках два маленьких племянника (своих-то мало), да взяли, не кончив курса, из гимназии девочку, дочь свою последнюю, через месяц только что шестнадцать лет минет, значит, через месяц её и выдать можно. Это за меня-то. Мы поехали; как это у них смешно; представляюсь: помещик, вдовец, известной фамилии, с такими-то связями, с капиталом, - на что ж, что мне пятьдесят, а той и шестнадцати нет? Кто ж на это смотрит? Ну а ведь заманчиво, а? Ведь заманчиво, ха-ха! Посмотрели бы вы, как я разговорился с папашей да с мамашей! Заплатить надо, чтобы только посмотреть на меня в это время. Выходит она, приседает, ну можете себе представить, ещё в коротеньком платьице, неразвернувшийся бутончик, краснеет, вспыхивает, как заря (сказали ей, конечно).

Не знаю, как вы насчет женских личик, но, по-моему, эти шестнадцать лет, эти детские ещё глазки, эта робость и слезинки стыдливости, по-моему, это лучше красоты, а она ещё к тому ж и собой картинка. Светленькие волоски, в маленькие локончики барашком взбитые, губки пухленькие, аленькие, ножки - прелесть!.. Ну, познакомились, я объявил, что спешу по домашним обстоятельствам, и на другой же день, третьего дня то есть, нас и благословили. С тех пор как приеду, так сейчас её к себе на колени, да так и не спускаю… Ну, вспыхивает, как заря, а я целую поминутно; мамаша-то, разумеется, внушает, что это, дескать, твой муж и что это так требуется, одним словом, малина! И это состояние теперешнее, жениховое, право, может быть, лучше и мужнего… Ха-ха! Я с нею раза два переговаривал - куда не глупа девчонка; иной раз так украдкой на меня взглянет - ажно прожжет. А знаете, у ней личико вроде Рафаэлевой Мадонны. Ведь у Сикстинской Мадонны лицо фантастическое, лицо скорбной юродивой, вам это не бросилось в глаза? Ну, так в этом роде. Только что нас благословили, я на другой день на полторы тысячи и привез: бриллиантовый убор один, жемчужный другой да серебряную дамскую туалетную шкатулку - вот такой величины, со всякими разностями, так даже у ней, у мадонны-то, личико зарделось. Посадил я её вчера на колени, да, должно быть, уж очень бесцеремонно, - вся вспыхнула и слезинки брызнули, да выдать-то не хочет, сама вся горит. Ушли все на минуту, мы с нею как есть одни остались, вдруг бросается мне на шею (сама в первый раз), обнимает меня обеими ручонками, целует и клянется, что она будет мне послушною, верною и доброю женой, что она сделает меня счастливым, что она употребит всю жизнь, всякую минуту своей жизни, всем, всем пожертвует, а за все это желает иметь от меня только одно мое уважение и более мне, говорит, «ничего, ничего не надо, никаких подарков!» Согласитесь сами, что выслушать подобное признание наедине от такого шестнадцатилетнего ангельчика, в тюлевом платьице, со взбитыми локончиками, с краскою девичьего стыда и со слезниками энтузиазма в глазах, - согласитесь сами, оно довольно заманчиво. Ведь заманчиво? Ведь стоит чего-нибудь, а? Ну, ведь стоит? Ну…ну слушайте… ну, поедемте к моей невесте… только не сейчас!

Одним словом, в вас эта чудовищная разница лет и развитий и возбуждает сладострастие! И неужели в самом деле так женитесь?

А что ж? Непременно. Всяк об себе сам промышляет и всех веселей тот и живет, кто всех лучше себя сумеет надуть. Ха-ха! Да что вы в добродетель-то так все дышлом въехали? Пощадите, батюшка, я человек грешный. Хе-хе-хе!

ТЕМНЫЙ РАЗВРАТ

(Из романа «Униженные и оскорбленные»)

Ровно в семь часов я был у Маслобоева. Он жил в Шестилавочной, в небольшом доме, во флигеле, в довольно неопрятной квартире о трех комнатах, впрочем не бедно меблированных. Виден был даже некоторый достаток и в то же время чрезвычайная нехозяйственность. Мне отворила прехорошенькая девушка лет девятнадцати, очень просто, но очень мило одетая, очень чистенькая и с предобрыми, веселыми глазками.

Я тотчас догадался, что это и есть та самая Александра Семеновна, о которой он упомянул вскользь давеча, подманивая меня с ней познакомиться. Она спросила: кто я, и, услышав фамилию, сказала, что он ждет меня, но что теперь спит в своей комнате, куда меня и повела. Маслобоев спал на прекрасном, мягком диване, накрытый своею грязною шинелью, с кожаной истертой подушкой в головах. Сон у него был очень чуткий; только что мы вошли, он тотчас же окликнул меня по имени.

А! Это ты? Жду. Сейчас во сне видел, что ты пришел и меня будишь. Значит, пора. Едем.

Куда едем?

К какой? Зачем?

К мадам Бубновой, затем чтобы её раскассировать. А какая красотка-то! - протянул он, обращаясь к Александре Семеновне, и даже поцеловал кончики пальцев при воспоминании о мадам Бубновой…

Тьфу ты с своей Бубновой! - и Александра Семеновна выбежала в величайшем негодовании.

Пора! идем! Прощайте, Александра Семеновна!

Мы вышли.

Видишь, Ваня, во-первых, сядем на этого извозчика. Так. А во-вторых, я давеча, как с тобой простился, кой-что ещё узнал и узнал уж не по догадкам, а в точности. Я ещё на Васильевском целый час оставался. Этот пузан - страшная каналья, грязный, гадкий, с вычурами и с разными подлыми вкусами. Эта Бубнова давно уж известна кой-какими проделками в этом же роде. Она на днях с одной девочкой из честного дома чуть не попалась. Эти кисейные платья, в которые она рядила эту сиротку (вот ты давеча рассказывал), не давали мне покоя; потому что я кой-что уже до этого слышал. Давеча я кой-что ещё разузнал, правда совершенно случайно, но, кажется, наверно. Сколько лет девочке?

По лицу лет тринадцать.

А по росту меньше. Ну, так она и сделает. Коли надо, скажет одиннадцать, а то пятнадцать. И так как у бедняжки ни защиты, ни семейства, то…

Неужели?

А ты что думал? Да уж мадам Бубнова из одного сострадания не взяла бы к себе сироту. А уж если пузан туда повадился, так уж так. Он с ней давеча утром виделся. А болвану Сизобрюхову обещана сегодня красавица, мужняя жена, чиновница и штаб-офицерка. Купецкие дети из кутящих до этого падки; всегда про чин спросят. Это как в латинской грамматике, помнишь: значение предпочитается окончанию. А впрочем, я еще, кажется, с давешнего пьян. Ну, а Бубнова такими делами заниматься не смей.

Она и полицию надуть хочет; да врешь! А потому я и пугну, так как она знает, что я по старой памяти… ну и прочее - понимаешь?

Я был страшно поражен. Все эти известия взволновали мою душу. Я все боялся, что мы опоздаем, и погонял извозчика.

Не беспокойся; меры приняты, - говорил Маслобоев. - Там Митрошка. Сизобрюхов ему поплатится деньгами, а пузатый подлец - натурой. Это ещё давеча решено было. Ну, а Бубнова на мой пай приходится… Потому она не смей…

Мы приехали и остановились у ресторации; но человека, называвшегося Митрошкой, там не было. Приказав извозчику нас дожидаться у крыльца ресторации, мы пошли к Бубновой. Митрошка поджидал нас у ворот. В окнах разливался яркий свет, и слышался пьяный, раскатистый смех Сизобрюхова.

Там они все, с четверть часа будет, - известил Митрошка. - Теперь самое время.

Да как же мы войдем? - спросил я.

Как гости, - возразил Маслобоев. - Она меня знает; да и Митрошку знает. Правда, все на запоре, да только не для нас.

Он тихо постучал в ворота, и они тотчас же отворились. Отворил дворник и перемигнулся с Митрошкой. Мы вошли тихо; в доме нас не слыхали. Дворник провел нас по лесенке и постучался. Его окликнули; он отвечал, что один: «дескать, надоть». Отворили, и мы все вошли разом. Дворник скрылся.

Ай, кто это? - закричала Бубнова, пьяная и растрепанная, стоявшая в крошечной передней со свечою в руках.

Кто? - подхватил Маслобоев. - Как же вы это, Анна Трифоновна, дорогих гостей не узнаете? Кто же, как не мы?.. Филипп Филиппыч.

Ах, Филипп Филиппыч! это вы-с… дорогие гости… Да как же вы-с… я-с… ничего-с… пожалуйте сюда-с.

И она совсем заметалась.

Куда сюда? Да тут перегородка… Нет, вы нас принимайте получше. Мы у вас холодненького выпьем, да машерочек нет ли?

Хозяйка мигом ободрилась.

Да для таких дорогих гостей из-под земли найду; из китайского государства выпишу.

Два слова, голубушка Анна Трифоновна: здесь Сизобрюхов?

З…здесь.

Так его-то мне и надобно. Как же он смел, подлец, без меня кутить!

Да он вас, верно, не позабыл. Все кого-то поджидал, верно, вас.

Маслобоев толкнул дверь, и мы очутились в небольшой комнате, в два окна, с геранями, плетеными стульями и с сквернейшими фортепианами; все как следовало. Но ещё прежде, чем мы вошли, ещё когда мы разговаривали в передней, Митрошка стушевался. Я после узнал, что он и не входил, а пережидал за дверью. Ему было кому потом отворить. Растрепанная и нарумяненная женщина, выглядывавшая давеча утром из-за плеча Бубновой, приходилась ему кума.

Сизобрюхов сидел на тоненьком диванчике под красное дерево, перед круглым столом, покрытым скатертью. На столе стояли две бутылки теплого шампанского, бутылка скверного рому; стояли тарелки с кондитерскими конфетами, пряниками и орехами трех сортов. За столом, напротив Сизобрюхова, сидело отвратительное существо лет сорока и рябое, в черном тафтяном платье и с бронзовыми браслетами и брошками. Это была штаб-офицерка, очевидно поддельная. Сизобрюхов был пьян и очень доволен. Пузатого его спутника с ним не было.

…В эту минуту страшный, пронзительный крик раздался где-то за несколькими дверями, за две или за три комнатки от той, в которой мы были. Я вздрогнул и тоже закричал. Я узнал этот крик: это был голос Елены. Тотчас же вслед за этим жалобным криком раздались другие крики, ругательства, возня и наконец ясные, звонкие, отчетливые удары ладонью руки по лицу. Это, вероятно, расправлялся Митрошка по своей части. Вдруг с силой отворилась дверь и Елена, бледная, с помутившимися глазами, в белом кисейном, но совершенно измятом и изорванном платье, с расчесанными, но разбившимися, как бы в борьбе, волосами, ворвалась в комнату. Я стоял против дверей, а она бросилась прямо ко мне и обхватила меня руками. Все вскочили, все переполошились. Визги и крики раздались при её появлении. Вслед за ней показался в дверях Митрошка, волоча за волосы своего пузатого недруга в самом растерзанном виде. Он доволок его до порога и вбросил к нам в комнату.

Вот он! Берите его! - произнес Митрошка с совершенно довольным видом.

Слушай, - проговорил Маслобоев, спокойно подходя ко мне и стукнув меня по плечу, - бери нашего извозчика, бери девочку и поезжай к себе, а здесь тебе больше нечего делать. Завтра уладим и остальное.

Я не заставил себе повторять два раза. Схватив за руку Елену, я вывел её из этого вертепа. Уж не знаю, как там у них кончилось. Нас не останавливали: хозяйка была поражена ужасом. Все произошло так скоро, что она и помешать не могла. Извозчик нас дожидался, и через двадцать минут я был уже на своей квартире.

Елена была как полумертвая. Я расстегнул крючки у её платья, спрыснул её водой и положил на диван. С ней начался жар и бред. Я глядел на её бледное личико, на бесцветные её губы, на её черные, сбившиеся на сторону, но расчесанные волосок к волоску и напомаженные волосы, на весь её туалет, на эти розовые бантики, ещё уцелевшие кой-где на платье, - и понял окончательно всю эту отвратительную историю. Бедная! Ей становилось все хуже и хуже. Я не отходил от нее…

Что вы тут все пишете? - с робкой улыбкой спросила Елена, тихонько подойдя к столу.

А так, Леночка, всякую всячину. За это мне деньги дают.

Просьбы?

Нет, не просьбы. - И я объяснил ей сколько мог, что описываю разные истории про разных людей: из этого выходят книги, которые называются повестями и романами. Она слушала с большим любопытством…

Ей что-то очень хотелось мне сказать, но она, очевидно, затруднялась и была в большом волнении. Под её вопросами что-то крылось.

А вам много за это платят? - спросила она наконец.

Да как случится. Иногда много, а иногда и ничего нет, потому что работа не работается. Эта работа трудная, Леночка.

Так вы не богатый?

Нет, не богатый.

Так я буду работать и вам помогать…

Она быстро взглянула на меня, вспыхнула, опустила глаза и, ступив ко мне два шага, вдруг обхватила меня обеими руками, а лицом крепко-крепко прижалась к моей груди. Я с изумлением смотрел на нее.

Я вас люблю… я не гордая, - проговорила она. - Вы сказали вчера, что я гордая. Нет, нет… я не такая… я вас люблю. Вы только один меня любите…

Но уже слезы задушали её. Минуту спустя они вырвались из её груди с такою силою, как вчера во время припадка. Она упала передо мной на колени, целовала мои руки, ноги…

Вы любите меня!.. - повторяла она, - вы только один, один!..

Она судорожно сжимала мои колени своими руками. Все чувство её, сдерживаемое столько времени, вдруг разом вырвалось наружу в неудержимом порыве, и мне стало понятно это странное упорство сердца, целомудренно таящего себя до времени и тем упорнее, тем суровее, чем сильнее потребность излить себя, высказаться, и все это до того неизбежного порыва, когда все существо вдруг до самозабвения отдается этой потребности любви, благодарности, ласкам, слезам…

Она рыдала до того, что с ней сделалась истерика. Насилу я развел её руки, обхватившие меня. Я поднял её и отнес на диван. Долго ещё она рыдала, укрыв лицо в подушки, как будто стыдясь смотреть на меня, но крепко стиснув мою руку в своей маленькой ручке и не отнимая её от своего сердца.

Мало-помалу она утихла, но все ещё не подымала ко мне своего лица. Раза два, мельком, её глаза скользнули по моему лицу, и в них было столько мягкости и какого-то пугливого и снова прятавшегося чувства. Наконец она покраснела и улыбнулась.

Легче ли тебе? - спросил я, - чувствительная ты моя Леночка, больное ты мое дитя?

Не Леночка, нет… - прошептала она, все ещё пряча от меня свое личико.

Не Леночка? Как же?

Нелли? Почему же непременно Нелли? Пожалуй, это очень хорошенькое имя. Так я тебя и буду звать, коли ты сама хочешь.

Так меня мамаша звала… И никто так меня не звал, никогда, кроме нее… И я не хотела сама, чтоб меня кто звал так, кроме мамаши… А вы зовите; я хочу… Я вас буду всегда любить, всегда любить…

«Любящее и гордое сердечко, - подумал я, - а как долго надо мне было заслужить, чтоб ты для меня стала… Нелли». Но теперь я уже знал, что её сердце предано мне навеки…

…Но в этот день, в продолжение нескольких часов, среди мук и судорожных рыданий, прерывавших рассказ её, она передала мне все, что наиболее волновало и мучило её в её воспоминаниях, и никогда не забуду я этого страшного рассказа.

Это была страшная история; это история покинутой женщины, пережившей свое счастье; больной, измученной и оставленной всеми; отвергнутой последним существом, на которое она могла надеяться, - отцом своим, оскорбленным когда-то ею и в свою очередь выжившим из ума от нестерпимых страданий и унижений. Это история женщины, доведенной до отчаяния; ходившей с своею девочкой, которую она считала ещё ребенком, по холодным, грязным петербургским улицам и просившей милостыню; женщины, умиравшей потом целые месяцы в сыром подвале и которой отец отказывал в прощении до последней минуты её жизни и только в последнюю минуту опомнившийся и прибежавший простить её, но уже заставший один холодный труп вместо той, которую любил больше всего на свете. Это был странный рассказ о таинственных, даже едва понятных отношениях выжившего из ума старика с его маленькой внучкой, уже понимавшей его, уже понимавшей, несмотря на свое детство, многое из того, до чего не развивается иной в целые годы своей обеспеченной и гладкой жизни. Мрачная это была история, одна из тех мрачных и мучительных историй, которые там часто и неприметно, почти таинственно, сбываются под тяжелым петербургским небом, в темных, потаенных закоулках огромного города, среди взбалмошного кипения жизни, тупого эгоизма, сталкивающихся интересов, угрюмого разврата, сокровенных преступлений, среди всего этого кромешного ада бессмысленной и ненормальной жизни…

Я торопился домой… Против самых ворот дома, в котором я квартировал, стоял фонарь. Только что я стал под ворота, вдруг от самого фонаря бросилась на меня какая-то странная фигура, так что я даже вскрикнул, какое-то живое существо, испуганное, дрожащее, полусумасшедшее, и с криком уцепилось за мои руки. Ужас охватил меня. Это была Нелли!

Нелли! Что с тобой? - закричал я. - Что ты!

Там, наверху… он сидит… у нас…

Кто такой? Пойдем; пойдем вместе со мной.

Не хочу, не хочу! Я подожду, пока он уйдет… в сенях… не хочу.

Я поднялся к себе с каким-то странным предчувствием, отворил дверь и увидел князя.

Он сидел у стола и читал роман. По крайней мере, книга была раскрыта.

Иван Петрович! - вскричал он с радостью. - Я так рад, что вы наконец воротились. Только что хотел было уезжать. Более часу вас ждал…

Погодите, - сказал я князю и вышел на лестницу. Нелли стояла тут, в темном углу.

Почему ты не хочешь идти, Нелли? Что он тебе сделал? Что с тобой говорил?

Ничего… Я не хочу, не хочу… - повторяла она, - я боюсь…

Как я её ни упрашивал - ничто не помогало. Я уговорился с ней, чтоб как только я выйду с князем, она бы вошла в комнату и заперлась.

И не пускай к себе никого, Нелли, как бы тебя ни упрашивали.

В вы с ним едете?

Она вздрогнула и схватила меня за руки, точно хотела упросить, чтоб я не ехал, но не сказала ни слова. Я решил расспросить её подробно завтра…

Мы вышли. Но я оставил его на лестнице, вошел в комнату, куда уже проскользнула Нелли, и ещё раз простился с нею. Она была ужасно взволнована. Лицо её посинело. Я боялся за нее; мне тяжко было её оставить.

Странная это у вас служанка, - говорил мне князь, сходя с лестницы. - Ведь эта маленькая девочка ваша служанка?

Нет… она так… живет у меня покамест.

Странная девочка. Я уверен, что она сумасшедшая. Представите себе, сначала отвечала мне хорошо, но потом, когда разглядела меня, бросилась ко мне, вскрикнула, задрожала, вцепилась в меня… что-то хочет сказать - не может. Признаюсь, я струсил, хотел уж бежать от нее, но она, слава богу, сама от меня убежала. Я был в изумлении. Как это вы уживаетесь?

У неё падучая болезнь, - отвечал я.

А, вот что! Ну, это не так удивительно… если она с припадками.

…- А знаете ли что, - сказал мне князь, садясь вместе со мною в коляску, - что если б нам теперь поужинать, а? Как вы думаете?

Право, не знаю, князь, - отвечал я, колеблясь, - я никогда не ужинаю…

Ну, разумеется, и поговорим за ужином, - прибавил он, пристально и хитро смотря мне прямо в глаза.

Я согласился.

Дело в шляпе. В Большую Морскую, к Б.

Я позволил везти себя, но в ресторане решился платить за себя сам.

Мы приехали. Князь взял особую комнату и со вкусом и знанием дела выбрал два-три блюда. Блюда были дорогие, равно как и бутылка тонкого столового вина, которую он велел принести. Все это было не по моему карману. Я посмотрел на карту и велел принести себе полрябчика и рюмку лафиту.

…Он налил мне полстакана из своей бутылки.

Вот видите, мой милый Иван Петрович, я ведь очень хорошо понимаю, что навязывать на дружбу неприлично.

Ведь не все же мы грубы и наглы с вами, как вы о нас воображаете; ну, я тоже очень хорошо понимаю, что вы сидите здесь со мной не из расположения ко мне, а оттого, что я обещался с вами поговорить. Не правда ли?..

…- Послушайте, князь, теперь поздно, и, право…

Что? Боже, какая нетерпимость! Да и куда спешить?..

Он видимо хмелел. Лицо его изменилось и приняло какое-то злобное выражение. Ему, очевидно, хотелось язвить, колоть, кусать, насмехаться. «Это отчасти и лучше, что он пьян, - подумал я, - пьяный всегда разболтает». Но он был себе на уме.

Друг мой, - начал он, видимо наслаждаясь собою, - я сделал вам сейчас одно признание, может быть даже и неуместное, о том, что у меня иногда является непреодолимое желание показать кому-нибудь в известном случае язык. За эту наивную и простодушную откровенность мою вы сравнили меня с полишинелем, что меня искренно рассмешило. Но если вы упрекаете меня или дивитесь на меня, что я с вами теперь груб и, пожалуй, ещё неблагопристоен, как мужик, - одним словом, вдруг переменил с вами тон, то вы в этом случае совершенно несправедливы. Во-первых, мне так угодно, во-вторых, я не у себя, а с вами… то есть я хочу сказать, что мы теперь кутим, как добрые приятели, а в-третьих, я ужасно люблю капризы. Знаете ли, что когда-то я из каприза даже был метафизиком и филантропом и вращался чуть ли не в таких же идеях, как вы? Это, впрочем, было ужасно давно, в златые дни моей юности. Помню, я ещё тогда приехал к себе в деревню с гуманными целями и, разумеется, скучал на чем свет стоит; и вы не поверите, что тогда случилось со мною? От скуки я начал знакомиться с хорошенькими девочками… Да уж вы не гримасничаете ли? О молодой мой друг! Да ведь мы теперь в дружеской сходке. Когда ж и покутить, когда ж и распахнуться! Я ведь русская натура, неподдельная русская натура, патриот, люблю распахнуться, да и к тому же надо ловить минуту и насладиться жизнью. Умрем и - что там! Ну, так вот-с я и волочился. Помню, ещё у одной пастушки был муж, красивый молодой мужичок. Я его больно наказал и в солдаты хотел отдать (прошлые проказы, мой поэт!), да и не отдал в солдаты. Умер он у меня в больнице… У меня ведь в селе больница была, на двенадцать кроватей, - великолепно устроенная; чистота, полы паркетные. Я, впрочем, её давно уж уничтожил, а тогда гордился ею: филантропом был; ну, а мужичка чуть не засек за жену… Ну, что вы опять гримасу состроили? Вам отвратительно слушать? Возмущает ваши благородные чувства? Ну, ну, успокойтесь! Все это прошло. Это я сделал, когда романтизировал, хотел быть благодетелем человечества, филантропическое общество основать… в такую тогда колею попал. Тогда и сек. Теперь не высеку; теперь надо гримасничать; теперь мы все гримасничаем - такое время пришло…

Он было задумался. Но вдруг поднял голову, как-то значительно взглянул на меня и продолжал.

Вот что, мой поэт, хочу я вам открыть одну тайну природы, которая, кажется, вам совсем неизвестна. Я уверен, что вы меня называете в эту минуту грешником, может быть, даже подлецом, чудовищем разврата и порока. Но вот что я вам скажу! Если б только могло быть (чего, впрочем, по человеческой натуре никогда быть не может), если б могло быть, чтоб каждый из нас описал всю свою подноготную, но так, чтоб не побоялся изложить не только то, что он боится сказать и ни за что не скажет людям, не только то, что он боится сказать своим лучшим друзьям, но даже и то, в чем боится подчас признаться самому себе, - то ведь на свете поднялся бы тогда такой смрад, что нам бы всем надо было задохнуться. Вот почему, говоря в скобках, так хороши наши светские условия и приличия. В них глубокая мысль - не скажу, нравственная, но просто предохранительная, комфортная, что, разумеется, ещё лучше, потому что нравственность в сущности тот же комфорт, то есть изобретена единственно для комфорта. Но о приличиях после, я теперь сбиваюсь, напомните мне о них потом. Заключу же так: вы меня обвиняете в пороке, разврате, безнравственности, а я, может быть, только тем и виноват теперь, что откровеннее других и больше ничего; что не утаиваю того, что другие скрывают даже от самих себя, как сказал я прежде… Это я скверно делаю, но я теперь так хочу. Впрочем, не беспокойтесь, - прибавил он с насмешливою улыбкой, - я сказал «виноват», но ведь я вовсе не прошу прощения. Заметьте себе еще: я не конфужу вас, не спрашиваю о том: нет ли у вас у самого каких-нибудь таких же тайн, чтоб вашими тайнами оправдать и себя… Я поступаю прилично и благородно. Вообще я всегда поступаю благородно… Я только что было хотел рассказать одно прелестнейшее и чрезвычайно любопытное приключение. Расскажу его вам в общих чертах. Был я знаком когда-то с одной барыней; была она не первой молодости, а так лет двадцати семи-восьми; красавица первостепенная, что за бюст, что за осанка, что за походка! Она глядела пронзительно, как орлица, но всегда сурово и строго; держала себя величаво и недоступно. Она слыла холодной, как крещенская зима, и запугивала всех своею недосягаемою, своею грозною добродетелью. Именно грозною. Не было во всем её круге такого нетерпимого судьи, как она. Она карала не только порок, но даже малейшую слабость в других женщинах, и карала безвозвратно, без апелляции. В своем кругу она имела огромное значение. Самые гордые и самые страшные по своей добродетели старухи почитали её, даже заискивали в ней. Она смотрела на всех бесстрастно-жестоко, как абесса средневекового монастыря. Молодые женщины трепетали её взгляда и суждения. Одно её замечание, один намек её уже могли погубить репутацию, - уж так она себя поставила в обществе; боялись её даже мужчины. Наконец она бросилась в какой-то созерцательный мистицизм, впрочем тоже спокойный и величавый… И что ж? Не было развратницы развратнее этой женщины, и я имел счастье заслужить вполне её доверенность. Одним словом я был её тайным и таинственным любовником. Сношения были устроены до того ловко, до того мастерски, что даже никто из её домашних не мог иметь ни малейшего подозрения; только одна её прехорошенькая камеристка, француженка, была посвящена во все её тайны, но на эту камеристку можно было вполне положиться; она тоже брала участие в деле, - каким образом? Я это теперь опущу. Барыня моя была сладострастна до того, что сам маркиз де Сад мог бы у ней поучиться. Но самое сильное, самое пронзительное и потрясающее в этом наслаждении - была его таинственность и наглость обмана. Эта насмешка над всем, о чем графиня проповедовала в обществе как о высоком, недоступном и ненарушимом, и, наконец, этот внутренний дьявольский хохот и сознательное попирание всего, чего нельзя попирать, - и все это без пределов, доведенное до самой последней степени, до такой степени, о которой самое горячечное воображение не смело бы и помыслить, - вот в этом-то, главное, и заключалась самая яркая черта этого наслаждения. Да, это был сам дьявол во плоти, но он был непобедимо очарователен. Я и теперь не могу припомнить о ней без восторга.

В пылу самых горячих наслаждений она вдруг хохотала, как исступленная, и я понимал, вполне понимал этот хохот и сам хохотал… Я ещё и теперь задыхаюсь при одном воспоминании, хотя тому уже много лет. Через год она переменила меня. Если б я и хотел, я бы не мог повредить ей. Ну, кто бы мог мне поверить? Каков характер? Что скажете, молодой мой друг?

Фу, какая низость! - отвечал я, с отвращением выслушав это признание.